После этого они посадили его в картонную пустую коробку из-под кока-колы и бросили туда несколько красных орехов — плодов масличной пальмы, жирных, маслянистых.

Мы вернулись к себе. Вместе с нами жил здесь одно время товарищ, который потом уехал из Африки. У него тоже был попугай породы жако, как и тот, которого я привез теперь, но только очень красивый, весь серо-голубой такой, цветной. Это была самочка, очень ласковая, ручная, которая, однако, за все это время, пока они жили там, так и не заговорила. Звали ее Лорой. Потому что «попугай» по-испански— «лоро». А Лора — это, конечно, уже на русский лад. Это была очень ласковая и очень ручная самочка. Садилась на вытянутый палец, позволяла себя гладить по головке. Она даже, можно сказать, и спала с ними вместе. Клетка, в которой они ее держали и которая была сделана из решеток холодильника, была у них всегда открытой.

В нее-то мы и посадили нашего попугая.

Наш попугай первое время близко нас к себе не подпускал, шипел, рычал и мало ел. В тот же день, когда мы его посадили в клетку, мы вечером поехали к товарищу, у которого тоже был попугай и он его держал уже полгода. Нам хотелось узнать, чем его кормить и как с ним обращаться. Он нам сказал, что первую неделю-две попугая надо поменьше тревожить, не надо беспокоить, надо дать ему привыкнуть, рассказал, чем его надо кормить. Прошло еще некоторое время. К нам однажды пришла соседка, увидела попугая и сказала, что нам надо вымыть его, выкупать его в марганцовке. Действительно, он, как я уже говорил, был очень грязный, очень жирный. Соседка помогла нам. Купали мы его в тазике, и он опять очень сильно орал, кусался. Янадел брезентовые рукавицы, а соседка надела принесенные ею для этого перчатки хозяйственные, трикотажные. Он отчаянно сопротивлялся. Вцепился ей в палец, она закричала, и мы выпустили его. Так мы и не докупали его по-настоящему. Потом мы его посадили в клетку и направили на него две настольных лампы, а клетку накрыли одеялом, чтобы он быстрее высох. Он сидел и дрожал. Первое время он ничего не ел и не умел пить воду. Мы давали ему апельсины, папаю давали ему. А еще он очень любил орешки, арахис. Сначала он учился есть. Он ел, как человек. На одной ноге стоял, а другой ел. Брал орех в одну лапу, а на другой стоял. Первое время, если он брал в одну лапу арахис, то на другой не удерживался и

ПсЩШТ.

Мы оставляли дверцу незапертой, и он сам стал открывать дверцу и выбирался из клетки наверх, подтягиваясь клювом и лапами. Потом мы поверх клетки приладили ветку суковатую, лесенку такую поставили. Очень быстро он оголил эту ветку, содрал кору и принялся грызть саму эту ветку. Сидел же он чаще всего на самом верху этой ветки и спускался вниз за каждым орешком. Возьмет орешек, поднимется наверх, съест и опять спускается.

Сначала клетка стояла у пас в комнате, но ему было холодно от работающего в комнате кондиционера, и мы перенесли ее поэтому в ванную, там было такое окно с жалюзи. Поставили ее на биде. В панной было тепло и сухо, потому что жалюзи были опущены и окно к тому лее было затянуто москитной сеткой.

Первое время мы, как и все, называли его Лоро. Потом стали звать его Чико, что по-испански означает «мальчик». Наверно, потому опять же, что все так называли. Постепенно он как бы само собой превратился у нас в Чикошу.

Мы приучали его к себе, говорили ему всякие ласковые слова. Ирина пыталась его кормить с руки, сама давала ему орешки, макароны. Прошел, наверно, месяц, и однажды мне показалось, что кто-то бормочет. Это он что-то репетировал. Было еще непонятно что. Прошел день-два, и мы услышали, что он говорит о себе: «Чикоша — хороший!!!» И на все лады мы стали говорить ему «Чикоша — хороший» с различными интонациями. «Чикоша — хороший...» И он стал повторять: «Чикоша—хороший». «Чикоша— хороший мальчик»— он так и не освоил. Потом появилось «Чикоша хочет орешки»...

Нам нравилось, как он слушал нас, наклонив низко голову, как глухой старик, так он вслушивался в то, что ему говорили. Слушает, слушает, а потом головой встряхнет и опять слушает. Нас это все больше увлекало, мы старались ему наговаривать целые фразы, такие, как «Маша учит уроки», «Ира, пора па работу». Но он освоил из всего итого только «Маша» и «Ира-Ирочка», «Пора-нора»... Но каково было наше удивление, когда оп вдруг однажды неожиданно для нас быстро освоил и проговорил такую длинную грустную фразу: «Все птички на веточке, а Чикоша в клеточке».

Ядаже потом решил научить его петь, проверить, так сказать, его музыкальные способности. И он действительно однажды запел моим, как считает Ирина, голосом: «Все могут короли, все могут короли...»

Остальные слова оп уже не выговаривал.

В доме у нас жил пес, звали его Шурик. Однажды он исчез на целую неделю, и мы уже считали его пропавшим. Но потом, к нашей радости, Шурик вернулся, и я, под окном нашей ванной, закричал: «Шурик! Шурик пришел!» Этого было достаточно, чтобы эта моя фраза: «Шурик, Шурик пришел!»— вошла в его ежедневный репертуар.

Он любил повторять свою программу, все, что знал, дважды в день — утром на восходе солнца и вечером перед закатом. Прогонял по нескольку раз. Если у него не получалось какое-нибудь слово, он сердился, прокашливался и начинал пробовать заново.

Явсегда был болельщиком московской команды «Спартак». Читая газеты, я, конечно, то и дело радовался, что «Спартак» выигрывает, а он действительно в том сезоне выигрывал. Но удивительно, что скоро и мой Чикоша тоже вместе со мной стал болеть за «Спартака» и принялся вслед за мной утверждать, что «Спартак» — чемпион».

«Спартак» давно уже не чемпион, но Чикоша все еще утверждает, что «Спартак» — чемпион.

1953—1980 г.

ДЕТИ

МАРИСЯ

Мне двадцать лет. Мы в освобожденном селе, в Польше.

Маленькая Марися забралась ко мне на колени. Она ловит мой взгляд, и, когда я наклоняюсь и киваю ей, Марися довольна. Она отвечает мне улыбкой.

Мать девочки, тоненькая, молодая, с хрупким румянцем, смотрит на меня, на дочь. Мешая польскую речь с русской, пани Хелена спрашивает меня, откуда я родом.