Япришел домой и стал тебе рассказывать все. Ты всплеснула руками:

— Лодочка!

— Да, лодочка,— сразу согласился я. И — каюсь сказал тебе. Как, послышав звук мотора, поднял голову и как высоко надо мной, над домами, над крышами летела лодочка. Как в тишине утра за спиной рождалось стрекотанье ее легкого мотора... как долго не понимал, что за рокот я слышу над собой. И наконец: как лодочка перелетела через улицу и опустилась на балконе.

Она перелетела с одного балкона на другой.

— Как интересно!— ты сказала.— Яоб этом только в книгах читала. В голубых городах... Но догадалась, когда ты начал рассказывать...

И мне уже не захотелось разуверять тебя. Надо ли говорить, что, когда я оглядывался и ровно ничего не видел, мимо меня промчал велосипед... Обыкновенный велосипед. Настолько обыкновенный, что в первую минуту я не обратил на него внимания.

Он обдал меня гарью и пропал, как провалился. Но я заметил, что возле колеса прикреплено что-то. Вроде грязной консервной банки... Велосипедист не двигал педалями и ехал. Велосипед сам ехал. Он был с мотором, с самодельным мотором.

Чихал и задыхался, и дым пускал, и все-таки ехал. Первый раз я это увидел.

А лодочки, они еще полетят...

Говорят, что в скором времени у каждого человека будет свой индивидуальный маленький летательный аппаратик.

ЛАСПИ

Если бы не Паустовский, я и не знал бы даже, что эго за бухта Ласпи такая...

Я приехал в тот год в Крым поздно, уже зимой, и первое время даже не подозревал, что Паустовский в Ялте, что он живет в одном с нами доме. Он приехал в этот раз в Ялту на своей машине, со своим шофером даже, приехал, кажется, еще в октябре. Собирался, как видно, вдоволь поездить по Крыму, вспомнить свою молодость, свои странствования по этой земле, но сразу, как только приехал, так и заболел... О том, что он болеет, мы узнавали по тому, что видели его испуганную жену, то и дело вызывавшую «скорую помощь», бежавшую к телефону.

Константина Георгиевича душила астма.

Но в один из вечеров, когда стало сухо и когда, может быть оттого, ему стало лучше, Константин Георгиевич, к нашей радости, спустился сверху, со своего третьего этажа, сошел вниз, в вестибюль, а потом даже и на площадку перед домом вышел. Здесь, под двумя каштанами, на самом спуске к парку, с незапамятных времен стояла скамейка, на которой чаще всего собирались проживавшие в доме писатели. Константин Георгиевич пришел к нам и уселся на ту же скамейку. Мы все ему очень обрадовались.

Сезон уже кончился, и все давно уже разъехались, во всем доме оставалось всего несколько человек. Ялта была непривычно пустая, пустынная, оглушительно гулкая.

Сидя здесь, на этой скамейке, в парке перед домом, Константин Георгиевич постепенно разговорился, загорелся и увлекся разговором, стал вспоминать одно, другое, про Крым стал рассказывать, тот, который он хорошо знал, какие тут есть в Крыму места прекрасные, редкие, одна, мол, бухта Ласпи чего стоит. Мало таких мест на земле! Так и сказал... А мы, признаться, те, кто его слушал, в первую минуту даже и не потали, что это за бухта Ласпи такая, где она находится, в каком конце полуострова? Не знаю даже, как это получилось, почему? Особенно мне было стыдно, я раньше жил в Крыму и, казалось бы, должен был знать здесь все. Константин Георгиевич даже с удивлением посмотрел на меня: как же, мол, это так? Он даже головой покачал недоуменно... А потом сказал, что если так, если уж на то пошло, то надо завтра же поехать, не откладывая, что он завтра же с нами поедет и покажет нам все эти места. Непременно надо завтра же поехать всем.

Но на другой день, как мы поняли, ему стало хуже, потому что мы опять увидели сестру, бегущую по лестнице с кислородной подушкой для него.

Мы уже стали как-то забывать об этом нашем разговоре, нечаянно возникшем. Но после завтрака однажды вышли мы утром из столовой, а у подъезда стояла машина, нас дожидается. Говорят: Константин Георгиевич прислал. Шофер из кабины открывает дверцу. Нас было трое. Мы были молоды, любили Паустовского, Крым. Мы сели и поехали. Закрыли глухо-наглухо все окна, двери, закрылись от холода, от стужи, от ветров, задувающих здесь в это время года, и поехали вдоль всего побережья, отправились туда, куда нас повез шофер. Он, правда, не очень хорошо знал дорогу, но у него была карта с собой, к тому же, как он говорил, Константин Георгиевич подробно ему объяснил дорогу.

День был солнечный, ясный. Мы ехали на новенькой, еще не обкатанной, только что купленной машине, ехали через весь Южный берег, через все это пламя осени, сохраняющееся здесь до весны, бушующее в это время года особенно ярко по всему берегу. Весь берег был будто присыпан пеплом, под которым ещё пылал огонь костра.

Дорога эта всегда событие, даже когда по ней ездишь много раз. А я но ней в те годы ездил много и часто, ездил в командировки, ездил просто так... Ездил через Алушту, ездил через Бахчисарай и Севастополь, а один раз даже спускался на Южный берег через Ай-Петри, через водопад, через Пьяную рощу, в которой стволы взбиравшихся вверх горы сосен разбросало во все стороны.

Сколько бы я здесь ни ездил, это всегда было как в первый

раз!

Это оказалось довольно далеко. Мы проехали под стеной скалы у Мисхора, круто и прямо поднявшейся над вырубленной в камне дорогой, миновали Воронцовский дворец в Алупке, родственно зеленый, заодно с зелеными скалами Ай-Петри, вставшими за ним.

Мы ехали не спеша. Над нами были откосы Яйлы. Багрянец отошедшей осени был с оттенком пепельным, как затухающее пламя. Листья с деревьев падали па дорогу, как клочки света. Г де-то под нами внушительно гудел поток. В долинах еще стоял легкий туманец, но скоро, после того как мы выехали, он рассеялся. Кипарисы вставали как скалы среди этих пылающих лесов. Листья, невесомые в воздухе, со стуком ложились на дорогу, колотились о стекло кабины, о машину. Прямо над нами на великанской скале стояли сосны.