Амонашвили Шалва Александрович
Шрифт:
Учителя Света – спасатели образования.
Учитель Света – Божья Благодать на Земле.
Спросят: «Ищем Учителя от Бога, где он?»
Отвечайте:
– Вот он, сердце отдает детям…
– Вот он, горит как свеча…
– Вот он, с улыбкой стремится на урок…
– Вот он, плачет вместе с Ребёнком…
– Вот он, в молитве перед алтарём…
– Вот он, принимает огонь на себя.
– Вот он, в поиске моря Света…
– Вот я, тоже учитель от Бога…
Детей и педагогику я люблю
С раннего утра он садился за свой письменный столик. Пишет роман, которому суждено стать шедевром мировой культуры. Ему трудно оторваться от стола, трудно отложить перьевую ручку хоть на час. Но в его духовный мир врывается толпа крестьянских детей – оборванных, грязных, худых. Они шумят, дерутся, играют, валяются на полу.
Он испытывает прямо-таки физическое беспокойство, на него находит тревога, ужас вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей. А тонуть может самое дорогое, именно то духовное, которое очевидно бросается в глаза, видя светлые, часто ангельские глаза этих детей.
«Как бы не просмотреть Ломоносова, Пушкина, Глинку, Остроградского и как бы узреть, кому что нужно!» – вот в чём его тревога.
Но тревога смешивается с переживаниями радости и одухотворения.
Школа – это поэтическое, прекрасное дело, от которого ему так же трудно оторваться, как от начатых рукописей «Войны и мира».
Сердце зовёт к детям.
Они там, в его усадьбе, недалеко от дома.
Вырвавшись из кабинета и отмахиваясь от мужиков, преследующих его – графа – со всех крылец дома, он спешит к детям. Здание школы пока переделывается, и потому занимается он с ними в саду, под яблонями.
Там сейчас сидит приглашённый им учитель, а кругом школьники, покусывают травку и пощёлкивают липовые и кленовые листья.
Учитель учит детей по его советам, но всё-таки не совсем хорошо, что и они чувствуют.
Он идёт под яблонями. Можно пройти, только нагнувшись, всё так заросло.
И он видит их, вот они – дети!
Они его очень любят.
Заметив его, они с радостными криками бегут навстречу, окружают. Одни завладевают его руками, другие держатся за его халат.
«Мы тебя ждали… Мы тебя ждали!» – кричат они.
«Вот и пришёл!» – говорит он.
Садится под яблоней. Дети плотно его окружают – как можно поближе к нему.
Душа его восторгается и тревожится.
Смотрит каждому в глаза, у каждого есть то самое главное, духовное, которое он лелеет. «Лишь бы узреть, кому что нужно!»
И он начинает им говорить.
Идёт время, но ему сейчас не жалко времени.
Беседует три-четыре часа, и никому не скучно.
Потом они расстаются, он долго провожает их увлажнённым взором. «Нельзя рассказать, что это за дети, надо их видеть!»
Так возвращаются они домой каждый день, и сами того не понимая, оставляют учителю тайны своего бытия. И ему открывается то, чего никто не знает и с чем, как ему кажется, никто не согласится.
В то время соглашались с ним, может быть, не очень многие, а в основном те, кто мог его понять.
Но разве это было так только тогда, более чем 150 лет тому назад? И сейчас так же: с ним соглашаются и не соглашаются.
Так будет и в будущем, ибо обойтись без его мыслей уже не удастся никому, кто только занимается высшим уровнем культуры педагогического мышления.
Лев Николаевич Толстой, метр мировой литературы, стал также метром мировой педагогики.
Идея свободного воспитания имеет много вариаций, но они, как круги от брошенного в пруд камушка: красиво и быстро расширяются и исчезают. Идея свободного воспитания Льва Николаевича сама есть камушек, который не тонет в пруду, но порождает неимоверное количество кругов.
Впервые познал он крестьянских детей, когда ему было 19 лет, и восхитился их непосредственностью.
Потом создал для них бесплатную школу и сам стал главным учителем в ней.
Вскоре яснополянская школа Толстого стал всемирно известной.
…Учитель входит в комнату, а на полу лежат и пищат ребята, кричащие: «Мала куча!», или «Задавили, ребята!», или «Будет, брось!..» Снизу кучи кто-то кричит учителю: «Вели им бросить!», другие кричат: «Здравствуй!..», и продолжают свою возню…