Амонашвили Шалва Александрович
Шрифт:
От кого мне приходилось защищать детей?
От агрессии взрослых – иногда от собственных родителей, иногда от своих учителей.
Какая нужна была детям помощь?
Чтобы они разобрались в себе, чтобы поверили в свои силы и свои способности, чтобы умели налаживать отношения…
Но я был всего лишь студентом второго курса, да и не педагогического, а востоковедческого факультета. А мне нужны были и опыт, и специальные знания. Не хватало ни того, ни другого.
Читал педагогические книги, но многие из них были далеки от того, что волновало и заботило меня. Опыт черпал из своих проб и ошибок, из своих школьных воспоминаний и переживаний. А также, когда всё это не помогало, я принуждал своё сердце и разум, чтобы они подсказали мне правильные решение воспитательных задач.
Меня вызывает к себе учительница химии (та самая, которая дала мне когда-то переэкзаменовку) и обличает мальчика:
– Ты же пионервожатый, забери его и накажи за хамство, исключи из пионерской организации. Я его на свои уроки не допущу… – такое задание она даёт мне в приказном тоне. Она озлоблена, кричит: – Что я предприму? Мне нужна мудрость, а не судейство…
Проходит по коридору мальчик, на лице ссадины, синяки, глаза красные. Забираю его в пионерскую комнату.
– Что случилось?
Он ни с кем не подрался, не ушибся. Откуда ссадины, зачем глаза красные?
Мальчик доверяется: папа его избил, родной отец погнался вчера за ним и избил.
– Из-за чего? – спрашиваю.
– Из-за двойки по русскому языку…
– А учитель кто?
Та же самая, что донесла на меня инспектору на экзамене.
Как сделать, чтобы ту же самую дружбу, что я ищу в этом мальчике, отец тоже поискал?
Как сделать, чтобы мальчик не стал очередной жертвой той злобной учительницы русского языка?..
На улице встречаю группу девочек-шестиклассниц (в 1952 году мужские и женские школы были объединены), их четверо. Ясное дело – сбежали с уроков. Увидев меня, попытались скрыться. Но уже поздно. Подходят ко мне.
– Вы никому не скажете? – спрашивают.
– Нет, – говорю, – но почему вы не в школе?
– У нас контрольная, а мы не готовы…
Конечно, никому не скажу, и девочек не буду гнать обратно в школу.
Получится ли воспитание, если я им сейчас прочитаю нотацию, что так вести себя нельзя? Ведь сам я не раз удирал с контрольных.
Правильно ли я сейчас поступлю, если приглашу их в кафе, которое рядом, и угощу мороженым? Не знаю, но поступаю именно так.
На педсовете обсуждается ребром поставленный вопрос: «Или я, или он». Пятиклассник с мамой стоят в углу большой учительской как у позорного столба. Мама плачет и всех умоляет:
– Трое детей, муж погиб… Пощадите… Обещаю, я его строго накажу… Больше не посмеет грубить учителю…
Но учительница стоит на своём:
– Я его обратно в класс не приму…
Это та учительница, которой я когда-то на «здравствуйте» ответил «драптуните». Мальчик – жертва учителя. Встаю и заявляю:
– Мальчик – пионер, беру его под свою опеку…
Но учительница обрывает меня:
– Тебе самому нужен опекун…
Что мне ответить заслуженному учителю, автору учебников?
Но я твердо стою на своем и мальчик остается в школе.
Так я расту в своей же школе уже не как ученик, а как коллега своих бывших учителей. Пока многие из них не признают во вчерашнем ученике коллегу, а я как росток свободолюбивого дерева пробиваюсь под асфальтом, варюсь в собственном соку.
Мечты мои о дипломатической службе, о журналистской деятельности постепенно блекнут, они уже не манят меня, я забываю о них. В сердце моём просыпается семя предназначения, незаметно пробивается и завладевает всей моей сущностью. Чувствую, что пришёл в школу к детям на всю жизнь.
Так я думал в конце 50-х годов
Я закончил университет с красным дипломом, и меня пригласили поступить в аспирантуру по истории Ирана, пригласили ещё работать в КГБ на какую-то тёмную должность. Но я чётко определился: далеко от детей не уйду. Знания по педагогике и психологии – вот что мне нужно было. Где я могу их получить? Есть Институт педагогики имени Якова Семёновича Гогебашвили, совсем близко от моей школы. В том же здании обитает Институт психологии имени Дмитрия Николаевича Узнадзе. Я поступаю в аспирантуру по педагогике, а в школе я уже учитель истории, успев уже побывать учителем труда, литературы. После уроков я занимаюсь в научно-педагогической библиотеке, которая тоже носит имя Я. С. Гогебашвили. Здесь много важных книг, а мой профессор, известный специалист по Коменскому, Ушинскому и Гогебашвили, сказал мне:
– Изучай классическую педагогику.
Я читаю жадно, с упоением: Квинтилиана, Коменского, Локка, Руссо, Песталоцци, Дистервега, Ушинского, Пирогова, Гогебашвили, Макаренко… Делаю выписки – их становится более двух тысяч. В моём воображении складывается изумительный Храм Образования, в нём царствуют Вера, Надежда, Любовь, Мысль, Свобода, Совершенствование, Устремление, Благородство, Преданность. Но Любовь – матерь всех остальных.
Я ещё не знаю имени Януша Корчака и имени Василия Александровича Сухомлинского. Не знаю, как видят мир Владимир Иванович Вернадский, Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Я ещё не читал Новый Завет и не знаю основ Мировых Религий. Мне ещё никто не говорил о Николае Бердяеве, о Павле Флоренском, об Иване Ильине. Вот прибудут они, и мой Храм будет освещён. А пока я восхищён тем, что у меня уже есть. Надо сделать так, чтобы все школы мира разместились в этом Храме, чтобы все они были пропитаны мыслями, которые я выписываю из этих живых источников.