Данила с запоздавшей, горькой досадой вспомнил, что, приехав в Царьград, он будто забыл обо всём на свете, кроме себя одного: стал жаден ко всякой Пустой усладе, тщеславен, самонадеян и глуп. Искал он тогда лишь одну летучую, искромётную радость бездумного бытия, подобно женщине, которая ищет среди богатых товаров заморского «гостя» пустую, но яркую безделушку.

«Однако, - подумал теперь Данила Никитич, взглянув на молча шагавшего рядом воина Радилы, - светлая правда и сила великого духа всё же настигли меня и в той суете царьградской!»

Он честно выполнил долг посла во время бесед с царём Мануилом, тестем Юрия Долгорукого.

Князь Юрий просил царя использовать власть византийского патриарха ради того, чтобы направить волю грека-митрополита, сидевшего в Киеве, против Всеволода Ольговича. Пусть церковь по указанию патриарха - просил князь Юрий - лишит Всеволода своей поддержки, тогда Долгорукому легче будет свалить Ольговича с киевского «стола». Как свалит, так сядет сам, - от этого патриарху и Мануилу лишь выгода и почёт.

Сказав об этом царю Мануилу, книжник вручил и ту тайную грамоту, которую сам же писал под диктовку Юрия Долгорукого в Суздале перед тем, как отплыть в Царьград. Но в душе от сказанного и от грамоты - отступился: слуга Долгорукого, он не хотел служить корыстным княжеским распрям.

Он высшей правде хотел служить.

Об этой правде, о смелых, больших деяньях он думал не раз ещё на Руси, но на чужбине его повлекло к ним с особой силой. Бросив дворцы царя Мануила и важных его вельмож, Данила Никитич часами молча простаивал у статуй Геракла Лизинна, Елены Троянской или Париса с яблоком из литого золота. Потом всё чаще стало влечь его для раздумий на пристань, в кварталы нищих, к книжникам и поэтам, в залы для споров, а то и к храму св. Софии.

Громадное, освещённое солнцем здание храма было прекрасно. Грузные стены, подобно сильным плечам, подпирали широкий купол; умный зодчий и по углам квадрата поставил радующие взгляд мягкостью линий полукупола. Но особенно поражало внутреннее устройство храма: пол выложен яркой мозаикой, краски которой ласкают глаз, как россыпь невиданных самоцветов. У стен с двух сторон высятся красные и зелёные колонны, привезённые сюда из Эфеса и Ваалбека. Храм наполнен светом, игрой первозданных красок, золотом, ароматом ладана и прохладой.

«Да, нет подобного храма у нас на Руси!» - подумал Данила даже сейчас, подходя к знакомому киевскому подворью, увенчанному золотыми церковными маковками. Но в этой спокойной мысли теперь уже не было той завистливой слабости духа, которая наполняла ум его год назад, ибо многое изменилось с тех пор.

Теперь-то Данила знал, что царь Мануил, а до него и другие цари Византии, во имя красот Царьграда и его храмов, во имя услад и блаженства собственной жизни губили тысячи прочих жизней. Они беспощадно грабили поля, виноградники и дома не только своих земледельцев и ремесленников, но и соседних народов.

Только с купцов и ремесленников одного Царьграда свирепые управители Мануила в год собирали налогов, если взять их на вес, свыше семидесяти пяти тысяч фунтов чистого золота. Штрафы за всё, что хоть как-нибудь нарушало установленный императором хитроумный порядок работы людей ремёсла и земли, вымогательства и взятки, жадность придворных и членов царской семьи, особенно царицы Марии, тощей как горная птица гриф, сына её Алексея, дочери, тоже Марии, мужа её Райперия, царского дукса Контостефана с чванливыми сыновьями и других приближённых разоряли Царьград и всю большую страну.

Книжник узнал это скоро и думал теперь без зависти о богатых дворцах Царьграда. Ещё в Византии он понял, что пёстрое течение царьградской жизни так же суетно и пусто, как морской прибой: шумит и бьётся… но нет в нём ни правды, ни смысла!

Прийдя к этой мысли, он стал искать учёных мужей - монахов, книжников и поэтов. Однако злое презренье к неправде и здесь возмутило жаркую душу: не истины и добра искали в Царьграде книжники и поэты! Они искали известности и подачек от Мануила и царских вельмож. Царю и вельможам они посвящали льстивые оды и панегирики, подносили нудные схолии. Против врагов вельмож и царя направляли они свои натужливые сатиры. И разгневанный Данила Никитич стал громко осмеивать на пирах и в риторских залах стихи и речи спесивого Филеса, бездарного Цеца, а также тощего, длинноносого Феодора Продрома [5] и многих подобных им.

Скоро пошла о Даниле слава, как о ерше в реке: всех колет речистый суздальский книжник! Нет у него уваженья ни к сану, ни к возрасту: сдружился он с теми, о ком не только церковники, но и сам император говорил с осуждением…

Данила Никитич вспомнил сейчас и о тех, с кем сдружился в Царьграде, презрев пустоту его шумной и пышной жизни. Да, всё же нашёл он этих людей! По крайней мере, так ему показалось, когда он встретился, а потом сдружился с Андроником, двоюродным братом царьградского императора, тридцатилетним красивым, веселым мужем, исполненным разгульного буйства [6] .