–  Батя!

Страшко испуганно замер.

Большой бородатый ватажник - пожалуй, крупнее, чем сам Страшко, - схватился сильной рукой за лук. От его рывка толстая жильная тетива вдруг лопнула с жалобным струнным звоном. Стрела, которую кузнец успел всё же выхватить из колчана, упала под ноги ватажника и сломалась…

Страшко отскочил к кустам. Успел отскочить, сорвавшись с коня, и ловкий Ермилка. Любава же не успела.

Когда Страшко оглянулся из-за кустов, он с болью в сердце увидел: три оборванных, бородатых разбойника окружили Любаву и стали охлопывать и оглаживать её, будто вещь, пригодную для продажи.

Бродяг было пятеро. Один из них, совсем ещё молодой, кучерявый, курносый парень, стоял в стороне и только смущённо моргал рыжеватыми ресницами, наблюдая за остальными. Другой тоже не принимал участия в свалке: схватив коня под уздцы, он молча глядел на Любаву злыми, безжалостными глазами. Глаза и усы на его худо-ватом, бледном лице выделялись, как чёрные угли в недопечённой лепёшке…

В первые минуты Страшко растерялся. Оглядывая из-за кустов поляну, возбуждённо покрикивающих разбойников и рвущуюся из их рук, зовущую на помощь отца и брата Любаву, он торопливо прикидывал: что теперь делать? С чем кинуться на бродяг и выручить дочь да коня-бахмата?..

Пригнув лук грудью к земле, он попытался связать тетиву. Но пальцы не слушались. Да и лук выгибался так круто, что жилка вряд ли бы выдержала стрелу.

Мужика охватило отчаяние. А тут ещё один из разбойников погрозил ему издали кистенём.

Бородатые, удалые - они привыкли ко всяким делам, ничего не боялись. Застигнутый ими врасплох, кузнец от волнения даже забыл о запасной тетиве, замотанной им в онучу. Он только суетливо топтался с Ермилкой возле кустов да в бессильной ярости разгибал и сгибал половецкий лук.

Но вот один из бродяг - худой и высокий, как шест, с длинными вылезающими из рукавов хламиды руками - сорвал с головы Любавы платок и грубо схватил за косу:

–  Моей она будет!

Второй ватажник - низенький, неуклюжий, с тёмной яминой вместо правого глаза - потянул Любаву к себе:

–  Аи лучше будет моей!

Густобородый, с густыми же, сросшимися на переносице бровями гигант, который оборвал тетиву половецкого лука и только что пригрозил Страшко кистенём, оттолкнул обоих:

–  Я первый в доле! Любава взмолилась:

–  Ох, добрые люди, не погубите моей красы! Дайте мне выкупиться золотой ценой!

Бродяги сразу заинтересовались.

–  А что за цена?
– спросил её тощий, похожий на шест, бродяга.
– И где твоё золото? Покажи.

–  Вон там оно… у отца моего в онучах!
– как можно громче вскричала она, повернувшись к кустам.
– Там же и разные самоцветы… Эй, батя, ты слышишь?

Страшко изумлённо спросил из кустов:

–  Чего ты? Какие тут самоцветы?

С особым значением девушка пояснила:

–  Закатаны у тебя в онучах… в той правой онуче, помнишь?

–  А-а, это…

Страшко торопливо крикнул:

–  Я помню!
– и сел за кустом в траву. Бродяги переглянулись.

–  Ну что?
– спросил товарищей одноглазый.
– Возьмём?

–  Да что же, - сказал густобородый.
– Коль правда у странника есть самоцветы, выкуп возьмём!

Похожий на шест убеждённо забормотал:

–  Чего нам рядиться? Пойдём к отцу, возьмём самоцветы… Кому ни есть продадим их. Еду и одежду купим!

Густобровый распорядился:

–  Что ж, дева, пойдём к самоцветным онучам. А ты, Сыч, - он повернулся к черноусому, молча стоявшему у коня, - пока стереги животину, себя хождением не труди. Тебе твоя доля достанется, как и всем…

Но тот, по-прежнему не сводя с Любавы своих безжалостных чёрных глаз, вызывающе крикнул:

–  Нет! На выкуп я не согласен! Бродяги насупились.

–  Всегда с тобой, Сыч, морока, - наконец недовольно проговорил густобровый.
– Что тебе в деве?

Названный Сычом со злым упрямством ответил:

–  Берите себе мужика, его онучи со всем добром и мальца в придачу, а мне - коня с этой девой. Хочу я её себе одному…

Сердце Любавы дрогнуло, но она промолчала. Некоторое время молчали и остальные. Только голубоглазый курносый парень, стоявший поодаль, нетерпеливо переступил с ноги на ногу, громко вздохнул и сказал с укором:

–  В особицу одному себе всё берёт… Негоже! Бродяги заволновались:

–  И верно… Чего ты чудишь, ей-богу?

–  Известно, чай: Сыч…

–  Ишь, хочет деву с конём!
– вскричал одноглазый.
– Ещё самоцветы-то где? В онучах? А он уже коня берёт…