А Иван тихонько своё талдычит:

–  Я ведь сведал, брат…

–  Что?

–  А кто из переяславских бояр с батюшкой за ту землю тягался, когда спор был из-за неё. Последний-то раз это было в те поры, когда Фёдор Ростиславич Чёрный накоротко в Переяславле вокняжился… - Иван умел говорить долго, занудливо, как пономарь.

–  Ну, так кто?
– нетерпеливо перебил его Юрий, дёрнув головой на сторону. Кабы батюшка увидел его в сей миг, он бы вновь огорчился: зело похож был Юрий на брата Андрея!

–  Я же и говорю: Акинф Гаврилыч Ботря.

–  Точно ты сведал?

–  Точно, брат.
– Иван улыбнулся.
– Знать, он давно на ту землю глаз наметил. Вот и объезжает мужиков исподволь, уж не знаю, чего им сулит. Ан думает, коли те мужики под него заложатся, так батюшка ему и землю отдаст.
– Иван коротко рассмеялся, будто прокашлялся.
– На-кося, выкуси! Не для того, чай, у батюшки руки, чтоб от себя-то отпихивать, - повторил он отцовы слова, сказанные о поддубенцах. Знать, и правда подслушивал.

Юрий метнул взгляд в сторону большой княжеской горницы, и Иван, видно, по одному его взгляду понял намерение брата немедленно растолковать отцу боярскую каверзу.

–  Погоди, Юрич, - предостерёг Иван.
– То ещё доказать надо.

–  Так ты ж вона как говоришь!

–  Я-то говорю, что сам надумал… - веско возразил Иван, и Юрий понял, что коли дело не так обернётся, Иван от тех слов и открестится.
– Для начала-то надо мужичков тех попытать: сами ли они на Москву прибежали аль всё же науськал их кто обнести тебя клеветой?

–  Да не клевету они нанесли, - хмуро сознался Юрий.

–  Не в том суть, - махнул Иван пухлой рукой.
– Главное, чтоб они на Акинфа-то доказали.

Юрий даже с уважением взглянул на Ивана: и впрямь умён. Но и сомнение его царапнуло: уж не против ли его, Юрия, хитрит братка? Столкнёт их лбами с боярином, а у Акинфа Гаврилыча лоб тоже, чай, не из теста, а из кости - зря что ли его Великим-то кличут?

Юрий усмехнулся:

–  Чтой-то ты брат на того боярина зуб навострил?

Иван тоже усмехнулся, но зло:

–  А не нравится он мне, брат.

–  Пошто?

–  Не знаю. Но от великого князя так просто не бегают.
– Иван взглянул на Юрия с прикидом: стоит ли говорить, и продолжил: - А может, он дядей-то к нам на Москву нарочно послан, с доглядом?

–  Ну уж, - усомнился Юрий, - чай, боярин, а не шишига какой!

–  Ладноть, - готовно согласился Иван, - я того тебе про Акинфа Гаврилыча не говорил.
– И всё же не удержался, ещё мазнул боярина дёгтем - знать, отчего-то сильно он Ивану не нравился: - Больно уж жаден. Сам-то без трёх дней на Москве, а уж сети-то вона как далеко кидает.

«Эвона что!» - усмехнулся про себя Юрий и рассмеялся;

–  Али боишься, что на Москве кто объявится жаднее тебя?

Скаредность Ивана сызмала служила поводом к насмешкам для тех, кто мог позволить себе посмеяться над княжеским сыном. Впрочем, и для всей Москвы то не тайна была. Мальцом ещё Иван бегал на конный двор - доглядывал за холопами, полной ли мерой они коников кормят? И просвирку, между прочим, про которую Юрий-то помянул, как-то в Божий праздник стянул из-под носа дьячка не в очередь. Да ведь не одну! Матушка-то глянула и обомлела: у Вани, которому было тогда лет шесть, полная пазуха теми просвирками набита.

–  Пошто тебе, Ваня, просвирки-то?
– спрашивает. А он говорит:

–  В запас, матушка. Грехов-то много кругом.

–  Ну дак что? При чём здесь грехи-то? Просвирки-то на что брал?

–  А я как согрешу, так просвирку и скушаю с молитовкой. Боженька вспомнит меня и простит…

Долго тогда смеялись над Ваняткой: ишь, какой догадливый, на грехи да на прощение растёт. Потом уж про какого иного говорить стали, позабыв откуда то и пошло: согрешит и телом Христовым закусит…

Ну и много чего прочего подобного было, пока Иван не возрос. А уж как возрос, даже на жадность свою стал жаден: более того старался её никому не показывать, а даже, напротив, прикрывать видимой щедростью: то младшим братьям игруньку каку глиняную подарит, то нарочно от лакомого куска за общим столом откажется, да и нищих на паперти стал привечать: кому пирожок, кому яблочко…

Так умельцы резную деревянную ложку поверх блёстким лачком покрывают, да ещё по лаку красками травы пустят, цветы неземные, а как изотрётся та ложка зубами или поскоблишь её ножичком, так окажется под лаком все та же чистая липа.

Даниил Александрович, и сам бережливый до исступления, и тот изумлялся порой, глядя на второго своего сына. Хотя глядел словно в зеркало. И по внешности, да и по сути Иван был совершенно отцов сын! Те же жёсткие, всегда лосные, точно умащённые маслом волосы, взбегающие от низкого, но шишкастого лба, густые брови, сросшиеся над переносьем и нависающие над глазами будто для того, чтобы их скрыть. Хотя изжелта-карие глаза, что у сына, что у отца, и без того невелики - одинаково уклончивы от прямого взгляда на тех, с кем беседуют. Лицо пухлое, с хомячьими щеками, губы тонкие и жёсткий, чуть выпирающий вперёд подбородок. Правда, у отца подбородок укрыт густой бородой в седой проседи, а у сына покуда гол, как колено. И нестатен Иван ещё более, чем отец: низкоросл, хотя и коренаст, а всё же взял в плечах и уж теперь ясно, что чревом будет обилен.