Шрифт:
«В одном не прав Ванька: Ботря-то не против него, Юрия, взбеленился, всего лишь желает земельку ту под свою переяславскую вотчинку записать. Ну, боярин, погодь: как растолкую я батюшке, ты зайчатиной той подавишься!..»
А Юрию уже подвели коня белой масти, такого же высокого, статного, как сам княжич. Низкое плоское седло, стянутое из жил, обито сафьяном с серебряными набойками, лука у седла посеребренна, точно инеем, само же седло лежит на алом бархатном покровце. Узда у коня тоже с серебряными оковцами и ухватками. Лошадиная морда украшена золочёными цепками, которые при каждом движении издают мягкий, ласковый звон. Да и под мордой - ремённое ожерелье, унизанное серебряными бляхами с княжеским знаком. А на каждой ноге поверх копыт навязано по серебряному колокольцу - ступит конь, звон пойдёт, а уж как вскачь понесёт, точно некарчеи [39] в бубны ударили! Лихо, весело лететь под тот звон! Но куда?
39
Некарчеи - музыканты.
Москва-то велика - с холма видать, как побежали на Подол слободы, на Яузском холме ещё городище возвысилось, а далее Занеглименье, Кучково урочище, да и в Заречье за Остожьем домы поднимаются. Велика Москва, да все на ней видать, как на блюдечке, - не разгуляешься.
А за княжьим двором ждут Юрия верные боярчата - лихой на всякое озорство отрядец в полёта молодых и бедовых голов. Ждут от княжича слова - куда скажет, туда и тронутся. А куда их вести?
Юрий взлетел в седло, вдел ноги в короткие стремена, пригнулся к лошадиной башке, как нахохлился, и сразу стал схож с хищной птицей. Легко тронул коня, и тот пошёл со двора под звон серебряной обряди. Такого-то выезда и сам князь Даниил Александрович не имеет - нечего своим серебром чужие глаза слепить! Но Юрию можно - дозволено!
Однако хмур Юрий, видно, что огорошен - и дружинники, в иной раз встретившие бы его радостным кличем, смирны. Радость князя - и их радость, печаль князя - и их печаль, так уж заведено у Юрия.
Ближние окружили княжича, остальные, чуть поотстав, медленно тронулись следом вниз по Великой улице, что от кремника вела на Подол. До самых пристаней, до Николы Мокрого ехали молча. И чем далее, тем тягостней было молчание.
Наконец Юрий осадил коня, глазами поманил ближе Никиту Кочеву, здоровенного детину с обманчивым простодушным лицом, лет двадцати пяти.
– Вот что, Кочева, - сказал Юрий, - бери молодцов, сколь тебе нужно, да немедля скачи в Поддубенское. Ну, помнишь, где мы осенью зайцев били?
Кочева удивлённо взглянул на княжича.
– Пошто так далеко-то задницу бить, мы там поди, чай, всех зайцев ужо повыбили, - робко усмехнулся он.
– Молчать!
– крикнул Юрий. Кочева враз построжел лицом:
– Скачу уже, княжич. Что там-то?
Юрий справился с гневом и сказал спокойно, рассудочно:
– Никого там не обижай, здря не силуй. Найди тех мужиков, что надысь приходили к князю на мои ловы жалиться.
– Скажи, мол, княжич на вас не в обиде. Боле того, - Юрий дёрнул на сторону головой, так что вспухли жилы на шее, - скажи им, что вину свою признаю.
Всё было столь ново в словах Юрия, что Кочева напрягся лицом до того, что из-под шапки покатились крупные капли пота. Да и другие из тех, кто был близок, онемели от изумления.
Юрий оглянулся на тех, других, чуть тронул коня и отъехал в сторону с одним лишь Кочевой.
– А далее, слышь, Никит, узнай у тех мужиков, хоть как, да узнай, кто их подзудил на ту ябеду. Слышь, что ль?
Для Никиты Кочевы, известного своей свирепостью, задание то было странно и непривычно. Он отёр шапкой пот с лица. Спросил осторожно:
– А ежели лаской-то не поймут?
– Так на то тебе и кнут!
– зло засмеялся Юрий.
– Да, слышь ты, Никита, шибко-то не усердствуй. Мне те мужики покорными надобны. А ежели добром не сознаются, ты лучше найди среди них какого послабодушней да в Москву с собой замани. Понял?
– Теперя понял, - полегче вздохнул Кочева. И спросил: - А на кого указать-то они должны?
Юрий поглядел на Никиту и рассмеялся: Никита не любит долго мурыжиться, сразу ему подавай кто да что? Но уж и въедлив, от своего не отступится. Как-то незаметно с души уходила смурь.
– Твоё дело, Никита, спросить: а уж на кого укажут, на того И укажут.
– А?..
– А ежели не укажут, так я подскажу тебе. После! Ги!
– крикнул Юрий и в звон, в снежную пыль, разбивая мёрзлую дорогу, полетел по Подолу.
– Ги!
– закричали позади боярские дети, пытаясь нагнать белого Юрьева жеребца.
Так без цели промчались вдоль Москвы-реки до Брашевского перевоза, что у Николо-Угрешского монастыря.
Ясный зимний денёк входил в самый цвет, солнце, отражаясь от снега, слепило глаза. Ни ветерка, и небо сине, без малого облачка. В такой-то денёк охоту бы ладить, а не в пустой маете скакать незнамо куда.
Тут как раз мелким бесом и подлез под руку Юрию Коська Редегин, Юрьев сверстник, пожалуй, единственный его заветный дружок, с которым Юрий накрепко сошёлся ещё в Антониевом монастыре, где они вместе талдычили грамоту и Святое Писание.
Среди других немногих детей знатных московских бояр, отряжённых с княжичем для учения в Великий Новгород, Юрий отличил и накоротко приблизил к себе лишь Редегина. Костя Редегин был сметлив, добр, спокоен, а главное, верен, как может быть верен пёс своему хозяину. Однако в отличие от пса Костя в нужную минуту мог противопоставить своё мнение мнению Юрия, не боясь его гнева. В душе Юрий ценил такую отвагу товарища, хотя порой и готов был ударить его.