Не тот стал! Кажется, не было более злонамеренного, дикого, мутноумного человека на всей земле, для которого, вот Уж истинно, кровь людская - водица, но и он поумерился. Не в злобе, но в силе. Душит злоба-то, а меч поднять уже силы нет. А коли силы нет, так и страха нет перед ним.

Ни с чем вернулся великий князь на Городец, а оттуда, сказывают, прямиком в Сарай полетел - у хана правды искать. Надеется, как встарь, вновь привести с собой татар, теперь уж на младшего брата. Только батюшка дал знать Юрию, чтобы тот не шибко забаивался: мол, хап нынче к Андрею неласков, хан ныне расположен к нему, Даниилу, - и про это у батюшки от самого Тохты есть верные сведения.

Что ж, так и должно быть - сильный сильного чтит. А московский князь вошёл в силу.

Ежели раньше - до Коломны, считай отошедшей к Москве, да мощного Переяславля, взявшего московскую сторону, Даниил Александрович в своём устремлении к великокняжеской власти уповал лишь на Божью помощь и время - авось сдохнет сам по себе старший брат и законным порядком решится дело, тем более нужные люди доносили из Городца, что плох великий князь, худ да зелен, и что, мол, вот-вот возьмёт его карачун, то теперь, войдя во вкус примысла, испробовав победы, а главное, почуяв силу в собственных руках, князь Данила вполне откровенно выказал свою ненависть Андрею, которую вынужден был скрывать долгие годы.

Видать, таков уж был род Александров. Как для Александра родной его брат Андрей был первым врагом, как для его сына Андрея брат Дмитрий всю жизнь был бельмом на глазу, так в свою очередь и Даниилу был ненавистен Андрей.

Так вот, если раньше Даниил Александрович готов был покорно ждать, когда грядёт его час, то теперь он поторапливал время - сама жизнь Андрея была главной помехой в достижении его цели. А потому жизнь ту следовало укоротить. Давно уж следовало, да силы не было. Теперь есть!

Русь притихла в ожидании новой братней свары, в ожидании нового кровавого передела…

Юрий ещё дивился: чего отец медлит? Пошла удача в руки, так лови её, не зевай. Коли хан на твоей стороне, так иди на Андрея, выбей его и из Городца, пусть сдохнет в поле - по жизни и смерть! А главное - утвердись во Владимире на великокняжеском столе! Тогда - и Москве твоей льгота, и сынам твоим, то бишь ему, Юрию, по жизни почёт и слава, и власть, власть! Потому как ведь не вечен и батюшка, помрёт он, кому великий стол достанется? Ему, Юрию! По старшинству среди братьев! А Юрий помрёт, кому власть отойдёт над всей Русью? Его, Юрьеву, сыну! Уж он, Юрий, все сделает для этого! Так и пойдёт на Руси - из века в век, и на века утвердится власть и слава Александрова рода! Во веки веков, аминь!

Так поспешай же, батюшка, вон она власть-то рядом!

Со всей страстью юной души жаждал Юрий той власти, как жаждал славы. И верил, знал, как знают и верят, что после ночи непременно настанет утро, что будет он и властен, и славен!

Да к славе-то он в Переяславле уже прикоснулся - полки самого великого князя спиной развернул! Жаль, что без битвы! Видать, мало учёный рязанцами, битв жаждал Юрий!

Сидя в Переяславле в ожидании Андреевой каверзы, так решил:

«Ежели и переменится хан в своей милости и даст дядьке татар под переяславские стены, так и им явлю силу, как когда-то Михайло Тверской явил силу Дюденю с тем же Андреем. Ить не убоялся же! А теперь и Тохта его жалует! А ему тогда годов-то, поди, не более, чем мне, было. Сколь времени с тех пор утекло, а о нём по сю пору во всех весях толкуют - доблестный чадолюбивый князь! Вон она слава-то!..»

Все так же дерзок, честолюбив в помыслах был Юрий, однако за те полгода, что прокняжил в Переяславле, вроде бы неприметно на первый взгляд, но изменился. По-прежнему был гневлив, но уж не беспричинно; по-прежнему был горяч, однако умел и смирить свой норов; бремя внезапной власти Над многими людьми будто пригасило безудержные порывы. Да и времени у него не осталось на лихие забавы - крепил Переяславль на войну!

Опять же, вместо во всём послушных, готовых на всякое озорство отпетых Юрьевых слобожан (хотя и их Юрий перетянул за собой из Москвы) явились в советчики седобородые, служившие ещё его деду переяславские бояре. Хочешь не хочешь, а выслушаешь. А они и польстить сумеют, мол, шибко ты, Юрий, и статью и норовом с Александром Ярославичем схож, но в то же время и удержат от какого поспешного, неверного шага.

И вот ещё что: женитьба, его близость с молодой, до умиления беззащитной, тихой, во всём покорной и искренно богобоязненной женой чудным и странным образом повлияли на Юрия. Не то чтобы стал он добрее и мягче - терпимее. Одним молчанием своим, одним взглядом, полным не упрёка, а боли за него, грешного, Ирина умела достать Юрия до души. Единственная во всём свете.

Любила ли она его? Во всяком случае хотела любить, потому что должна была любить того, с кем осоюзилась на супружество перед самим Господом.

А успел ли Юрий её полюбить? Вряд ли. Но что-то новое происходило, творилось в его душе, то, из чего, может быть, и должна была родиться любовь. К первой из всех, кого знал, к единственному существу на земле, он испытывал к Ирине какую-то болезненную, сладкую нежность. Тем более во чреве её (и это возвышало Юрия) уже билась иная жизнь, зачатая от его семени.

Ему не нравилось лишь её молчание, страх, затаённый в глазах. Чего боялась? Чего предчувствовала? Чего предвидела? В своей ли судьбе? В его?..