Пятеро сыновей было у Даниила. Однако братья были разноутробниками. Юрия и Ивана принесла князю первая супружница боярышня Варвара. Умерла она, когда Юрий был малым дитём, так что матушку свою помнил он смутно. Остальные сыновья - Александр, Борис и Афанасий родились от другой жены - Аграфены, тоже московской боярышни.

Варвару Даниил любил безмерно. Может быть, оттого и сыновей от неё, Юрия и Ивана, он отличал особой отцовской любовью. Да ведь и по складу, и по духу, и по внутренней крепости они были более его, нежели младшие сыновья. К тому же ко времени его смерти старшему из Аграфениных детей Александру не исполнилось и тринадцати лет.

«Иван-то теперь по всю жизнь кичиться будет: мол, отцово благословение на мне! Мол, я последний его вздох и последние его слова воспринял! И будет он те слова всякий раз переиначивать так, как ему надобно! А что ему мог открыть батюшка, когда и так главное теперь всем ведомо: хоть и подохнет Андрей на Городце, а все одно - не встать Москве над Русью! Своей скорой смертью и мне отрезал батюшка путь на великий стол! У-у-у-у-у-у!..» - по-волчьи выла в тоске душа Юрьева.

–  Иван Данилович велел звать тебя на Москву. Проститься надобно с батюшкой. А там тебе решать, велел сказать Иван Данилович: Москву ли себе возьмёшь, на Переяславле ли покуда останешься. Мол, ты старший отныне, тебе и воля!

–  Звать велел?
– перекосившись лицом, яростно взревел Юрий.
– А как Андрей-то татар наведёт, он, что ли, Переяславль оборонит, а?

–  Так горе долго, а тризна-то коротка. В три дня обернёшься, князь.

Переяславские бояре, о ту пору тоже собравшиеся в гриднице, недовольно переглянулись: ан уедет на три дня, а и вовсе не воротится. Пришлёт вместо себя Ивана, сам Москвой прельстится, а им уже успел полюбиться Юрий - отважен покуда! Но и отговаривать его не ладно: должен сын отцу в последний раз поклониться!

–  А Андрея-то Лександрыча не забаивайся, - вольно или не вольно выдал с головой Ивана боярин.
– На Москве бают, великий князь по сю пору у хана в Сарае сидит!

–  А-а-а-а, в Сарае!
– Юрий выскочил из-за стола, подбежал к Афинееву, ухватил за отвороты дорожной ферязи: - В Сарае, бают! Так пошто ж не позвали меня с живым проститься? Пошто зовёте на мёртвого поглядеть?

–  Об том ты не у меня спрашивай, - знавший Юрьеву горячность, уклончиво ответил Макарий.
– Меня же прости, князь, за худую весть.

Юрий отпустил боярина, вернулся к столу и сказал бесповоротно:

–  В Москву не пойду. Батюшку, чай, и без меня отпоют.
– Помолчал и добавил язвительно: - А брату Ивану скажи: пусть боле не поминает, кто старший, я и без него про то ведаю. И скажи: мол, Юрий, покуда сам от великого князя Переяславль бережёт, велел тебе Москву держать в крепости…

А ночью - хмельной и тяжёлый от горя - впал Юрий в буйство, в шум и отчаяние.

Никто не знает, просил ли о чём Господа, молил ли за упокой души батюшки, новопреставленного раба Даниила, себе ли вымаливал путь? А может, ожесточившись на скорый и безнадёжный ответ Его, и спорил с Господом?..

Заслышав среди ночи бессловесный одинокий человеческий вой, доносившийся снизу, Ирина из теремной светёлки, где почивала, спустилась в горницу. Ярко горели лампады пред малым иконостасцем; Юрий, как бесноватый, катался по полу в одной исподней рубахе, бил кулаками по дубовым плахам, захлёбывался сухими рыданиями, невнятно рычал:

–  По-бо-рю-ю-ю-ю-у-у! По-бо-рю-ю-ю-ю-у-у-у!.. Кого поборет?

Кому грозит?

–  Очнись, Юрий! Что-то ты?.. Что ты!..

–  Обману-у-у-ул! Обману-у-у-у-у-л! У-у-у-у-у-у!..

Бона как неурочная смерть-то батюшкина на сына подействовала! Да ведь одно дело - смерть, а другое - власть! Будто дали да назад отобрали! Ведь Юрий (всегда в мыслях спешный!) помимо отца себя уже на великом столе владимирском видел! Себя уж считал над всей Русью владетелем! Эка падать-то ему было как высоко! И то сказать: всякий ли вынесет такую обиду от судьбы и родимого батюшки?

–  У-у-у-у-у!..

Ирина склонилась над ним, прижала к груди голову, испуганно залепетала, утешая страстно и неумело:

–  Юрий! Люба моя! Князь мой светлый, Господь с тобой!.. Он взглянул на неё белым, невидящим взглядом, не враз признал, потом оттолкнул её руки, отрывисто, хрипло пролаял:

–  А, ты! Дева Господня! В монашенки ступай от меня! В Москву уезжай!.. Вон!.. В Москву!.. Нет тебе места рядом!.. Не хочу того! Не хочу!
– И вдруг рассмеялся дико, безумно, неистово: - Не хочу пути Твоего!

На путь истинный многое мужество надобно, потому как много и испытаний на том пути.