И снова глаза вернулись к Васильку, по-новому глянули на гридина.

Откашлялся Путята сказал:

–  А ведь и ты уже не молод. Ишь, как оно, время, бежит… Не заметил, что и жизнь позади…

В открытом дверном проёме показался Петруня, остановился, загородив собой свет.

–  Вспомнил-таки деда, - обрадовался Путята.
– Я уж грех клал на тя, думал, зазнался парень, как в зодчие произвели. Ну, ну! Садись. Потеснись, Василько.

Петруня уселся на лавку, широко улыбнулся:

–  Избегался, оттого и не появлялся.

–  Ну, сказывай, что состроили?

–  Стены возводим, - радостно сообщил Петруня.
– Ладно получается. Не хуже, чем у греков.

–  А чему б нашим мастеровым быть хуже византийских?
– удивился Василько.
– Кто нам киевские делал, греки, что ль?

–  Наши мастеровые не уступят иноземцам, - согласился Петруня.
– А в ином рукомесле и превзойдут их. Да только редко мы ещё из камня строим, оттого и раздумья меня брали.

–  И поныне ещё сомненья таишь?
– хитро спросил Путята.

–  Нет, теперь уверился, своими силами построим. Земля наша богата умельцами. Помнишь ли, дед Путята, Андреяша, что на княжьем суде ответствовал? Так вот, нет нынче лучше каменных дел мастера. Сам обучился в малый срок, теперь у него другие уменья набираются. Одно плохо, - лицо у Петруни стало пасмурным, - обещал князь Мстислав на прожитье артелям вдосталь выдавать, а тиун Димитрий да пристав утаивают, голодом морят.

–  Князю обскажи, - перебил Петруню Василько.

–  Я сказывал, и Мстислав вникнуть обещал, да только слова те попусту, как было, так и есть.

–  Брат Чудин говорил; «Боярин боярину не недруг», - Путята сделал безнадёжный жест.
– Не забыл ли ты, Петруня, деда Чудина?

–  Как забыть!
– удивлённо поднял белёсые брови Петруня.

–  Жив ли брат мой, - задумчиво промолвил Путята, - здоров ли…

Увидев, что Петруня с Васильком собрались уходить, попросил:

–  Ты, Василько, коли приведётся, скажи князю Мстиславу, с ним говорить хочу.

На торгу всего многолюдней в византийском ряду. Знают греки, что везти на Русь. В открытых лавках, на виду у всей Тмуторокани разложили гости свои товары, выбирай, плати гривны. Княгиня Добронрава залюбовалась тканью шелковистой, узорчатой. Как море в ясную погоду, переливается она в ловких руках купца.

Увлеклась Добронрава и не заметила, что Савва стоит позади, с неё глаз не сводит и мысленно удивляется. Мог ли думать он, что та босоногая девчонка в вылинявшем от времени сарафане с ухваткой мальчишки вдруг незаметно превратится в красавицу, жену князя.

–  Поздорову ли живёшь, княгиня?
– наконец оторвался Савва.

Добронрава вздрогнула, обернулась, обрадовалась встрече.

–  Что давно не объявлялся? Либо в отъезде был?

–  Не случалось. Но вскоре в Киев намереваюсь плыть. Привезти ль чего?

–  Да о чём же просить тя?

Выбравшись из торговых рядов, они вышли на улицу, мощённую невесть когда, ещё в незапамятные времена, каменными плитами. Меж ними упрямо пробивалась зелёная трава.

–  Сила какая, - покачал головой Савва.
– Ни щёлочки нет, а гляди ж ты.

Добронрава посмотрела на него внимательно, сказала С грустью:

–  Как тебя вижу, Бажена вспоминаю.

Савва промолчал. Да и что ответить Добронраве? Разве не то же самое думает он, когда видит её…

Они миновали хоромы тысяцкого Романа. За ними потянулось подворье тиуна Димитрия. За высоким сплошным забором метались псы. Воротний мужик с тяжёлой дубинкой, сморённый жарой, зевал сонно. Добронрава проговорила:

–  Беспокойный ты, Савва, непоседливый. Давно ли в Корсунь плавал, теперь вот в Киев собираешься.

Савва развёл руками:

–  Наше дело гостевое. Кому-то и торг вести надобно.

Повстречался Обадий. Прошёл медленно, опираясь на суковатую палку, сделав вид, что не заметил Саввы с княгиней.

–  Обиду таит старшина хазарских гостей, - усмехнулся Савва.
– А напрасно, велика вина за ним.

–  На той неделе был он у Мстислава, - сказала Добронрава.

Но Савва не удивился:

–  Слышал о том. Просил, сказывают, у князя дозволенья торг в Константинополе вести. Не отказал Мстислав. Знать, не помнит зла.

–  Мстислав справедлив, - ответила Добронрава.

Савва хотел спросить её, счастлива ли она, довольна ли своей судьбой, но язык вымолвил иное:

–  Люба ты мне, Добронрава, ох как люба…

Сказал и смолк растерянно. Добронрава остановилась, брови вскинулись недомённо:

–  Как можешь ты, Савва, такие речи вести? Иль запамятовал, что я княжья жена? Да и к чему говорить о том, чего не воротишь.