— А посмотри, узнаешь.

— Блин, опять Арутюнян. Задолбал ты уже!

Наша врач покосилась на хама, но промолчала. В чужом монастыре мы, все же… Витя, держащий под мышкой сверток с больничной одеждой, деловито вошел в приемное, одной рукой приподнял больного с кушетки:

— Пошли взвешиваться. Давай, не выпендривайся.

Тот покорно пошел. Аж завидно, как покорно. Еще один плюс им и минус нам — больные, кроме разве что тех, что уже в конкретном психозе, с санитарами не скандалят. Потому что ночью, в темном отделении, когда ты привязан и никто не прибежит на крики, всякое может случиться. Нас они видят только проездом с места жительства сюда, с санитарами им еще долго предстоит общаться, в отделении санитар — бог, царь и господин. И упаси тебя милосердная судьба его чем-то обидеть.

— Вязки скину, — бросил Витя через плечо, и скрылся с Суреном за дверью комнаты, смежной с приемной, где находятся весы, ростомер и ванна для особо немытых поступающих.

Мы с Серегой дружно повернулись и вышли на крыльцо. Десять минут отдыха нам обеспечено — пока Витя отведет нашего друга в отделение, пока перевяжет, времени пройдет достаточно.

Я открыл кран, торчащий из стены и начал остервенело тереть под струей воды испачканную рубашку. Лишь выжав ее раза четыре и прополоскав, я успокоился и развесил форму на окне двери машины.

Напарник громко зевнул.

— Чего-то меня в сон потянуло. Подремать, что ли?

— Дремай, — согласился я.

— Бригада семь, «семерочка», ответьте «Ромашке», — донесся из кабины слащавый голос Валентины Даниловны. Я скривился — слащавость ее тем сильнее, чем поганее очередной вызов. Ее рабочее прозвище — «Гадюка-В-Сиропе», в сокращении — ГВС.

— Да пошла она, — махнул рукой Серега. — Мы больного сдаем, куда отвечать.

Я потянулся за рацией:

— А вдруг срочное чего? «Ромашка», отвечает седьмая.

— Вы освободились?

— Вопрос из серии дебильных, — прокомментировал Серега прямо мне в ухо. — Если не отзваниваемся, как думаешь — освободились или нет?

— Нет, сдаем больного, — ответил я, пытаясь пнуть его ногой.

— Как сдадите, езжайте на вызов — Пальмовая, дом семьдесят три, квартира тринадцать, там тридцать семь лет, послеродовый психоз. Там несколько раз звонили, просили побыстрее.

— А, зараза! — с Сереги мгновенно слетел весь сон.

— Вызов приняли, «Ромашка», — торопливо сказал я, швырнул рацию на сиденье и побежал в приемное за врачом.

Повод — хуже не придумаешь. Послеродовый психоз страшен тем, что развивается у родивших женщин именно в тот момент, когда им ни в коем случае болеть нельзя — на руках у них слабое, беззащитное существо, нуждающееся в постоянном уходе и питании. Если родоразрешение было тяжелым, осложненным, беременность сопровождалась сильными эмоциональными переживаниями и нервными стрессами, развивается это состояние. И мать, родная мать, может отвергать собственного ребенка, способна выбросить его в окно, закормить не показанными и противопоказанными ему препаратами из мнимого страха перед его якобы существующей болезнью. Да много еще чего она может сделать.

Мы до сих пор помним тут жуткий вызов в барак на Ставропольской улице, к семнадцатилетней девушке. Она, по словам соседей, вела рассеянный образ жизни, ибо прописки и родных здесь не имела, работала продавщицей в ларьке и часто приводила в свою комнатушку различных мужчин, от юного до почти преклонного возраста. От одного из них она, несомненно, и прижила свое дитё. Беременность свою никак не контролировала, в консультацию не ходила, нигде не наблюдалась. Родила. Вернулась в свою комнату, была, опять же, по свидетельствам домохозяйки и соседей, подавлена и раздражена, закрылась и не появлялась неделю. А последние три дня из ее комнаты доносится пение, почти не прекращающееся. Попытки поговорить с ней через дверь (окон в комнатушке не было) ни к чему не привели. Вызвали нас. Действительно, за дверью жуткий, хриплый женский голос тянул какую-то неразборчивую заунывную песню. Стук и попытки ее позвать остались без ответа. Мы тогда, с письменного разрешения хозяйки, сломали дверь.

Нам в лицо пахнула жуткая смесь запахов пота, крови, гниющего мяса и человеческих фекалий. Громко жужжали мухи, стаями носившиеся в спертом воздухе. Комната не отличалась мебилированностью — кресло-кровать, радиатор отопления, стол и сервант в углу. На кресле сидела закутанная в халат девушка, раскачивающаяся вперед-назад. Под ее босыми ногами на полу растекалась лужа мочи. А на коленях лежало тело младенца, распоротое от паха до грудины консервным ножом, валявшимся тут же, на полу, буром от разлитой и высохшей уже крови. Кишки несчастного ребенка были обмотаны вокруг тонких девичьих рук, грязных от сукровицы и пота, которыми она их перебирала, напевая свою страшную колыбельную песню. Нас с Серегой вывернуло прямо на пол практически одновременно.

Лучше уж буйный псих, даже с топором, с вилам, черт с ним — даже с ружьем пусть, чем вот такое вот. После той смены мы с ним надрались до потери сознания — точнее, попытались, потому как, чем больше пили, тем ярче перед глазами вставала эта безумная картина.

Я торопливо натянул на себя еще мокрую рубашку, когда машина отъезжала от крыльца.

— Серег, — произнес я. — Может, обойдется?

Тот пожал плечами:

— Сам боюсь.

Над нашей головой взвывает сирена. Мы едем. Кладу в карман вязки, хотя подспудно понимаю, что от них толку мало. В данном случае исключена и сила, и крики, и любые другие травмирующие факторы. Нас ждет кормящая мать, и упаси боже, если из-за нас у нее начнутся проблемы с лактацией.