Половина одиннадцатого вечера – не совсем подходящее время для прибытия на долгие выходные. Объяснения, безусловно, раньше изложенные письменно, теперь повторялись лично. Лорд и леди Траэрн давали один из своих колониальных приемов: в этом году их много как никогда! Сэр Ричард Нейв читал лекцию в Обществе по улучшению отношений полов на тему «Психологический базис материнских сообществ». Профессор Маллох принимал устные экзамены в своем родном Абердине. Супруги Марриэт надеялись, что столь ранний отъезд на неделю из Лондона станет событием, однако обстоятельства сложились так, что они могли вырваться лишь на пять дней. Томми Поттс объяснял, что в Уайтхолле нынче работаешь как негр, будто ты человек второго сорта. Памела Хогг садилась на полуденный поезд, открыв страшную тайну об Армагеддоне – нечто смутное и даже тревожное, пока не узнаешь, что речь там идет о лошади. Миссис Платт-Хантер выступала в Альберт-холле против чего-то дурного и возмутительного. Не вполне благочестиво выглядевший банкир громко жаловался, что пропустил обедню – как выяснилось, на линии Париж—Кройдон – и на то, что не смог прочесть продолжение романа во время чрезвычайно утомительного путешествия сушей и морем. Блестящая дама в полном вечернем туалете объявила, что прибыла прямо с похорон своей престарелой гувернантки. Приземистый и толстый парламентарий, не имевший понятия о пятне губной помады у себя на лысине, бормотал что-то невнятное о комитетах.

Подавали сандвичи, виски и горячие напитки, как после танцев. В небольшой гостиной толпилось с три десятка людей, и все они смеялись, болтали, вскрикивали и беспорядочно двигались.

«Неужели это и есть то, – подумал Готт, – что Элизабет назвала праздником варваров? Или это действительно общество воспитанных людей, имеющих общие вкусы, мнения, суждения и понятия, перед которыми можно уверенно и непринужденно разыграть сложную постановку? Вправду ли лорд-канцлер Англии и Памела Хогг принадлежат к одному кругу, достаточно прочному и однородному, чтобы первый из них сыграл Полония для другой? Или же герцогиня выдумала это общество, привнеся его из романов своего детства, и вся затея обернется наигранным фарсом? Что лорд Олдирн думает об этом хаотически растущем сборище?»

Но лорда Олдирна по-прежнему не было видно.

Готт вежливо отделался от миссис Платт-Хантер, пожелавшей, чтобы он подписал воззвание или петицию к правительству Бразилии. Он увернулся от профессора Маллоха, приближавшегося к нему с явным намерением поговорить о Шекспире. Он увильнул от сэра Ричарда Нейва, пустившегося в банальные рассуждения о вымышленности личности Христа, и выскользнул на террасу. Блеклый лунный свет заливал сады, где-то внизу сверкая на водной глади, высвечивая складки местности и оттеняя неясный силуэт холма Хортон-Хилл. Сквозь открытые окна доносился гомон голосов. Готт в поисках тишины прошел по широким ступеням на нижнюю террасу. Он остановился там, где на длинной балюстраде виднелись смутные очертания огромной мраморной статуи – вероятно, Геркулеса эпохи Генриха Восьмого, – и стал смотреть на лежавшие внизу холмы. Эта пьеса не давала ему покоя.

Да, в воздухе действительно висело какое-то напряжение, и его надо было разрядить, чтобы избежать катастрофы. Теперь он чувствовал, что причина этого напряжения заключалась в этих дурацких таинственных посланиях. Начать хотя бы с того, что вся эта затея с постановкой «Гамлета» являлась несколько надуманной – прихотью, навязанной Скамнуму, нежели чем-то для него естественным. Он сам достаточно часто бывал в Скамнуме, однако это случалось до того, как он стал выступать здесь в роли ученого и знатока средневековых текстов. Разговоры в гостиной герцогини о воссоздании елизаветинского театра вызывали у него беспокойство. Он чувствовал себя неловко, словно член Королевского научного общества, которого попросили подробно рассказать об атомах и электронах. Несколько веков назад подобные вещи сочли бы уместными, когда Фулк Гревилл и Джордано Бруно спорили о теории Коперника в гостиных елизаветинского Лондона. Или когда благородное семейство Бриджуотер обсуждало возвышенный стиль и риторику «Комуса» Мильтона в замке Ладлоу. Однако теперь актерство становилось семейным занятием, а театральность при этом оставалась театральностью, и общее мнение о них современного, кидающегося из крайности в крайность общества выразил сэр Томас Бертрам, когда прекратил подобную несуразицу в романе «Мэнсфилд-Парк».

Досуг как таковой исчез. Из всех собравшихся здесь наиболее способные были поглощены становившимся с каждым днем все труднее делом управления Британской империей и соблюдения равновесия в Европе. Остальные же не столько наслаждались досугом, сколько бездельничали «в поте лица»: рассуждали об Армагеддоне или переживали по поводу демонстраций в Бразилии. В общем и целом, постановка «Гамлета» в Скамнум-Корте, как бы серьезно к ней ни относились главные исполнители, должна была состояться в довольно напряженной атмосфере. Верно, что герцогиня самым тщательным образом отсеяла кандидатов на роли. Такер, Пайпер, американки, столь органично и живо сошедшие со страниц романов Генри Джеймса, – все они весьма неплохо вписывались в Скамнум. Или же в образ Скамнума, который пыталась подчеркнуть герцогиня. И тут Готт пришел к мнению, что дело, в конце концов, обстояло не столько в людях, сколько в месте. За свои сравнительно недолгих двести лет это огромное поместье успело обрасти традициями. Но вовсе не традиции органично сочетаются с эксцентричностью, несмотря на либеральные претензии принимать все интересное и забавное. Как все постройки хмуро смотрели на готический зал Питера Криспина, так и самый дух вотчины неодобрительно взирал на пьесу, которую собрались здесь ставить. Этим и объяснялся эффект, который загадочные послания произвели на гостей: они намекали на скрытое присутствие чего-то недоброго. Оно породило подсознательное ощущение того, что вся затея с постановкой являлась неуместной. И эту неуместность все ощутили вновь, когда Мелвилл Клэй проделывал свои восхитительные трюки в гостиной.

Готт опустил руку в карман смокинга, ища портсигар, и наткнулся на гранку программы, которую раздадут публике в понедельник вечером. «Режиссер-постановщик – Джайлз Готт, магистр гуманитарных наук, член Британской академии, преподаватель елизаветинской драмы, профессор колледжа Святого Антония». Остальных титуловали короче: напротив Клавдия стояло «Эдвард Криспин», а напротив лорд-канцлера Англии в роли Полония – просто «Йэн Стюарт», каким его когда-то давно знали в Хэмпстеде. Однако с режиссером герцогиня – несомненно, памятуя об эффекте – явно переборщила. Тут Готт вспомнил несколько ироничный взгляд профессора Маллоха в гостиной. Он с головой ушел в постановку, и она должна состояться.

Обдумывая детали, он снова поднялся на верхнюю террасу в восточной оконечности главного здания. Там находилась колоннада, вечером и ночью освещаемая длинным рядом прикрепленных к карнизу ламп. В их свете Готт заметил лорд-канцлера. И тут он вдруг понял, что все его размышления и сиюминутные сомнения вмиг утратили свою «вселенскую» значимость.

Лорд Олдирн задумчиво расхаживал взад-вперед какой-то странной шаткой походкой, свидетельствовавшей не только о его преклонных летах. Он и впрямь казался очень старым, словно прибавил десять лет с того момента, как весело болтал за ужином с хозяйкой. В руке он держал бумагу, похожую на официальный документ. Его лицо выражало сосредоточенность и серьезность, свойственные ученым мужам или государственным деятелям в момент напряженных раздумий. Готт долго смотрел на него, после чего повернулся и направился туда, откуда пришел.

Оглядываясь на дни, непосредственно предшествовавшие постановке, Готт воспринимал их – несмотря на сопровождавшую их повседневную суету – как некий «разгул» разговоров. Серьезных, несерьезных, праздных, относящихся к «Гамлету» и не относящихся к нему, общих и с глазу на глаз, продолжительных и отрывочных – разговоров по любому поводу и без. Большинство из них забывались на следующий день. Однако вскоре обстоятельства заставили Готта вытаскивать их разрозненные отрывки из глубин забвения, просеивать и анализировать так, как он не делал никогда раньше.