У данного места имелось, в моих глазах, еще одно достоинство: оно располагалось буквально в двух шагах от ежемесячника, в котором служил мой объект Колядушкин. Мне помогло и то, что он, как и положено человеку творческой профессии, засиживался на службе допоздна – когда мой приятель уже давно запирал свое учреждение. В намеченный день я попросил у товарища ключ – за бутылку коньяка и обещание рассказать пикантную историю он охотно мне его предоставил. В комнате, которой начиналась контора, я быстренько прибрался, не оставив на столах ни единой бумаги. Все, что могло выдать мирный характер организации, – тома проектной документации, арифмометр, счеты, железный чайник – попрятал в шкафы. Больше того! Я приобрел в «Книжном мире» на улице Кирова портрет Дзержинского – вот уж не думал, что когда-нибудь потрачу собственные два рубля девятнадцать копеек на изображение рыцаря революции, предтечи сталинских заплечных мастеров! Портретом Дзержинского я временно заменил мирный пейзаж на стене учреждения. И потом тщательно задернул гардины, а настольные лампы отрегулировал так, чтобы при включении они сразу ослепляли вошедшего. После этого я замкнул помещение и отправился караулить свой объект.

Колядушкин вышел из подъезда литературного журнала в половине десятого, в самом радужном настроении, что-то насвистывая. Не иначе как предвкушал очередное свидание. Я подошел к нему – выглядел я внушительно и неприступно. Именно такими, мне кажется, представляют себе простые советские люди сотрудников тайной полиции. «Гражданин Колядушкин?» – я сунул ему под нос свое якобы удостоверение. Я не стал связываться ни с умельцами из Лэнгли, ни с моим тайным источником из советских спецслужб, чтобы мне предоставили настоящую или аутентичную ксиву советской госбезопасности. Это удостоверение я нарисовал сам, исходя из своего вкуса и представлений. И полагал (как оказалось, совершенно справедливо), что Колядушкин перепугается настолько, что ему не будет никакого дела до того, каким шрифтом выведено в удостоверении имя капитана Арефьева.

– Да, я Колядушкин, – пролепетал бедный поэт.

– Пройдемте, – молвил я. Тот перепугался еще больше. Страх перед органами госбезопасности к тому времени еще отнюдь не выветрился из простых советских людей. К тому же каждый или почти каждый житель державы с гордым названием СССР был поставлен властями и законами в такое положение, что его всегда было за что посадить. Гомосексуализм, конечно, ужасная провинность, однако если бы не она, все равно почти любого можно было взять – за антисоветский анекдот, или мелкое хищение (унес с работы стопку бумаги), или тунеядство. Когда я, храня суровое молчание, довел старшего литсотрудника до подготовленной мною конторы, страх выел его почти до сердцевины.

В импровизированном офисе я дозволил ему сесть, устроившись напротив. Лампа била ему в глаза. Я сказал, что мы, имея в виду тайную полицию, в курсе всех его мужеложеских похождений, однако не собираемся возбуждать против него никакого дела по соответствующей статье. Тут он не мог поверить в собственное счастье и, по-моему, готов был пасть передо мной на колени и целовать мои ботинки.

– Пока не собираемся вас сажать, – подчеркнул я. – Однако меня интересует ваш подельник, гражданин (я назвал фамилию Петюни). Знаете такого? – Колядушкин мелко закивал. – Встречались с ним в интимной обстановке? – Он продолжал кивать. – Пишите на него подробные показания, – сказал я.

– А что писать? – с готовностью вопросил поэт.

– Я вам продиктую. Я, такой-то, являясь активным гомосексуалистом, нахожусь в извращенных отношениях сексуального характера с таким-то (фамилия, имя, отчество Петюни). А дальше – подробности. Когда, где, сколько раз.

Хоть эта операция оказалась моим первым настоящим активным мероприятием, несчастного гомосексуалиста я расколол и завербовал настолько просто и быстро, что особого удовлетворения или довольства мне мое достижение не доставило. Я испытывал лишь чувство брезгливости и отвращения – не по отношению к девиациям Колядушкина, а к тому, сколь легко он и сам во всем сознался, и сдал своего приятеля. Я взял с бедного поэта подписку о неразглашении и отпустил его подобру-поздорову. После этого я снял со стены Дзержинского (он мне еще мог пригодиться) и вернул на столы затрапезной проектной конторы счеты, арифмометр и тома мирной документации. Теперь мне следовало подготовиться к вербовке Петюни.

Я продолжал следить за ним. Жаль, но его обычные маршруты проходили вдали от конторы, которую я использовал под «офис КГБ». К тому же задним числом я стал думать о шаткости подобного прикрытия. Ладно впечатлительный, до жути перепуганный Колядушкин – он, видно, не усек изначально мирного духа, царящего в учреждении. Однако Петюня был, насколько я понимал, совсем иным человеком. Он врач, а значит, по определению должен быть товарищем решительным и наблюдательным. Вдруг я чего-то не учел в антураже комнаты, и он заметит мой блеф? Или неожиданно туда заявится «на огонек» незваный гость вроде проверяющего из головной конторы или уборщицы? Вдобавок Петюня работал в «кремлевке», следовательно, почти наверняка в ходе проверок имел с «кагэбэшниками» контакты. И даже, есть вероятность, был советской контрразведкой уже завербован. От подобных вопросов и недоумения с его стороны я всегда мог отбояриться – ведь в советской тайной полиции наверняка было и есть такое количество палуб, отделений и надстроек, что одна из них может не иметь никакого представления о деятельности других. Но Петюня – все равно фигура гораздо более серьезная, и подход к нему требуется значительно более вдумчивый, чем к Колядушкину.

Миновало еще несколько месяцев, в ходе которых я время от времени наблюдал за Петюней и его квартирой. Я заметил, что по четвергам его мать-пенсионерка, весьма модная и экстравагантная дама, обычно отправляется на другой конец Москвы навещать подругу – там у них действует своего рода женский клуб, на заседаниях которого старушенции сплетничают, балуются наливочкой и играют в преферанс. И вот в один из четвергов, когда маман отсутствовала, а мой объект отдыхал дома после дежурства, я заявился к нему в квартиру. Тон мой, заранее решил я, должен быть совсем иным, чем с несчастным Колядушкиным – гораздо более уважительным и доверительным.

В те давние времена никто не использовал в Москве домофоны или даже «глазки» в дверях квартир. Открывали без боязни, максимум – спрашивали, кто там. Петюня даже не поинтересовался, отворил после третьего звонка. Вид у него был заспанный. Я коротко отрекомендовался: «Я из комитета госбезопасности, капитан Арефьев. Разрешите войти?» Мой второй оппонент держал себя, в отличие от Колядушкина, с достоинством. Предложил пройти в комнату, усадил. По старомодной интеллигентской традиции предложил чаю. Я отказался и в унисон своему визави участливо поведал, что, увы-увы, на него, Петра Аркадьевича такого-то, милицией заведено уголовное дело за мужеложество. Против него получены показания, и если мы (подчеркнул я) не примем срочных мер, все может окончиться очень плохо: суд, приговор и лагерь. Не говоря о том, что, разумеется, его исключат из рядов КПСС (а Петюня был партийным – как подавляющее большинство работавших на Грановского) и уволят с работы с волчьим билетом.