А если это человек, которого я вообще не знаю? Какие-то закулисные силы, которые постепенно убрали Беккера, Себастиана, Николетту и остальных?

Нет. Хотя здесь и произошло столько сумасшедших штук, я просто не могу себе представить, что замок внезапно захватили какие-то темные личности. Мы же не на море, где можно встретить корабль с пиратами на борту.

— Натягивай! — приказал Гомер, указывая на пакет рядом с собой. Голос за маской искажается, кажется холодным и металлическим, и я не уверена, знаю ли его обладателя.

— А если я откажусь?

— Умрет один из остальных.

— Что это значит?

— Одевайся, заплети косу. Я заберу тебя через пять мнут.

Гомер выходит.

«Умрет один из остальных».

Я поникла. Пожалуйста. Кто эти «остальные»? София? Беккер? Или Филипп? Я уж и не знаю, что думать.

Я смотрю в пакет. Там нахожу плиссированную юбку, блузку в клеточку, белую накидку и чулки до колен. А ко всему прочему еще расческу и резинку для волос. Точно как у девочки на фото, которая развешивала белье.

Внезапно я теряю остатки мужества. Все, что я предпринимаю, ничего не дает и ни к чему не приводит.

Зачем мне переодеваться? Я укладываюсь на бок, на мешок, свожу колени, обхватываю их и крепко сжимаю руками. «Это все, что у тебя есть, — проносится у меня в голове мысль. — Так и останусь лежать».

Все кончено.

Мне уже все равно, но вдруг дверь открывается и снова появляется Гомер. Мне безразлично, что он скажет. Я просто лежу. Он склоняется надо мной, что-то приставляет к моей голове. Оружие? Он шепчет мне металлическим голосом:

— Если ты немедленно не оденешься, Филипп умрет.

Я могу лишь устало улыбнуться в ответ. Хороший трюк, если под рясой сам Филипп. Я все еще лежу.

Он сильнее вдавливает оружие мне в висок, и мне кажется, что я слышу мамин голос. Она умоляет меня не ставить на кон собственную жизнь. Она умоляет встать и сделать то, что говорит Гомер.

— Ты врала мне, — тихо шепчу я этому голосу.

— И что с того? — отвечает она. — Соберись, Эмма, иначе все напрасно.

Терпение Гомера подходит к концу:

— Тогда я застрелю Филиппа у тебя на глазах.

Я нехотя отпускаю колени и поднимаюсь, потом начинаю переодеваться. Мне все равно, кто на меня смотрит, мне абсолютно все равно.

Я достаю плиссированную юбку из пакета и перевоплощаюсь. Блузка в клеточку, белая накидка, наконец прическа. Я с трудом натягиваю чулок с рисунком в дырочку на опухшую лодыжку, но Гомер торопит. Дрожащими пальцами я сплетаю волосы в косичку, как у девочки на фото. Я еще не закончила, а он уже требует, чтобы я шла за ним.

Мы выходим из подвала, бежим по лестнице наверх, он беспрерывно меня торопит, требует, чтобы я двигалась быстрее. Чем выше мы поднимаемся, тем жарче становится, но в душе у меня все похолодело от страха и боли. Когда я понимаю, куда мы направляемся, возвращается инстинкт самосохранения. Это северное крыло.

Мы подходим к библиотеке. Я не хочу оказаться в камере и замедляю шаги, говорю, что больше не могу, останавливаюсь, отчаянно соображаю, что еще сделать.

Но Гомер толкает меня оружием в спину и заставляет шагать вперед.

— Тебе не нужно бояться, Эмма! — внезапно шепчет он.

Я не уверена, что это на самом деле так, но на какой-то момент показалось, что из-под маски говорит женщина. Или я просто схожу с ума и мне все чудится? Неужели я слышу голоса? Может, это голос моей матери, которая хочет меня утешить?

Мы заходим в библиотеку, проходим комнату, на полу адовы муки отражаются еще отчетливее. Сначала мне кажется, что у меня на самом деле видения, но потом я вижу, что напротив потайной комнаты установлены прожектор и камера. Там же сидит Том с листами ежедневной газеты на груди. Но сидит он не просто так: он привязан к стулу.

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше. (Первое Послание к Коринфянам 13:13)

Это случилось не сразу. Первую неделю после того, как Агнессу избила Гертруда, девочка проплакала в камере, терзаясь по Карлу, но он не пришел. Вообще.

Спустя неделю Марта принесла ей бутерброд с печеночной колбасой, Агнесса с жадностью съела его. Марта умоляла ее продержаться:

— Они хотят, чтобы ты потеряла ребенка. Гертруда вне себя от злости. В ее обители никому не позволено беременеть. Даже пресвятой Деве Марии. Но ты ведь не Дева Мария, — сказала наконец Марта, продолжая умолять открыться, кто же отец.