— Я вяжу, — тихо сказала она, — носки, варежки, шлемы. Мы отсылаем туда… — Она махнула рукой. — А вы к кому?

Я решил, что передо мной мать Игоря, и хотел сказать: «К вам», — но проговорил:

— К Климовым…

Женщина опустила коптилку.

— А они… они умерли. Позавчера…

— Оба?!

— Да, — женщина смотрела на меня в упор громадными глазами. — А тут пришло письмо от Саши. Они так его ждали. Вы не родственник? Может быть, его отдать вам?

— Нет, я не родственник. Служили вместе…

Я снял с плеча вещмешок, высыпал прямо на пол капусту, положил сверху паек Игоря, сказав женщине:

— Теперь это вам.

И ушел к себе в Шереметьевский парк.

Когда я ввалился в землянку, Иван посмотрел на меня и ничего не спросил. Он и так все понял. По лицу, что ли? Он сказал:

— Из всех расчетов звонили. Просят письмо. Почитать… [4]

Сергей лежал на полу на чьей-то шинели и широко раскрытыми, немигающими глазами смотрел в потолок. Над городом, полосуя небо, ползли пепельные облака дыма, и по стенам, по потолку скользили легкие, едва приметные тени. Особняк, в котором расположился перевязочный пункт дивизионного медсанбата, стоял на тихой, утопающей в садах улице, но звуки уходящего боя доносились и сюда все еще отчетливо.

Час назад Сергей был еще там, вместе со своими друзьями-разведчиками. Это они дворами и подвалами провели взвод лейтенанта Круглова в обход старой кирхи, превращенной фашистами в опорный пункт. И надо же было случиться так, что перед самым сигналом к атаке он был ранен осколком шальной мины, угораздившей в развалины дома, где укрылся взвод.

Рана была болезненной, но не опасной. Осколок в щепки расколол приклад автомата и скользнул по ребру. Сергей сам, прижав к ране ладонью лоскуты гимнастерки и нижней рубашки, дошел до перевязочного пункта. Сейчас боль утихла, и он лежал не шевелясь, боясь пробудить ее снова. Чуть-чуть, вероятно от потери крови, кружилась голова.

«Вот я и отвоевался, — думал Сергей, прислушиваясь к удаляющемуся голосу войны. — Теперь — госпиталь, и оттуда уже, наверное, домой. Мир — вот он, у самого порога стоит. Найду сына. Ведь писала же незадолго до эвакуации жена, что его с детским садом в тыл отправили. И поселюсь где-нибудь на Оке или на верхней Волге. Сколько ему сейчас, Гришутке-то моему? Семь? Вот и хорошо. Пойдет парнишка в школу, а ему, Сергею, дело везде найдется. И до войны не зря лучшим по району кузнецом считался, да и война многому научила — и по плотницкому делу, и машину водить… Нет, на руки свои ему грех жаловаться… В свободные часы будет с Гришуткой на рыбалку ходить. Ружье охотничье теперь уже навряд ли скоро в руки возьмет — надоела ему пальба. А рыбалка — милое дело! Тишина кругом такая, что, кажется, прислушайся только, и каждое словечко в шепотке камышином расслышишь. Птицы поют, жаворонок, к примеру, — так то тишине не помеха. Звончее только тишина от птичьего пения…»

Рядом кто-то застонал. Сергей повернул голову. Над раненым, по пояс закутанным в бинты, склонилась сестра. Сергей перехватил ее тревожный взгляд, беспокойный и беспомощный. Понял: кончается солдат. Понял и испугался, как это часто бывает, задним числом: «И меня ведь этак могло перед самым концом-то. Ф-фу, черт! Аж мурашки по коже. Никогда еще такого не было». И он отвернулся.

Несколько минут спустя, вздохнув тихонько, сестра поднялась с колен и вышла. Почти тут же на смену ей пришли два санитара с носилками. И Сергею опять представилось, что это его выносят. Представил так ясно, что прижал руку к груди, чтоб почувствовать боль, нестерпимую, жгучую, на которую каждая клеточка его тела откликнулась бы криком: жив!

Эта боль успокоила его, и он почувствовал жалость к незнакомому солдату. Жалость и что-то похожее на благодарность за то, что не ему, Сергею, а тому неизвестному суждено оказалось лечь одному из последних в чужую холодную землю.

Кто-то из раненых, словно откликаясь на мысли Сергея, сказал грустно:

— Одного перехода не дошагал до победы солдат. Судьба!

Судьба, да! Лихая, военная. Не очень баловала она и Сергея за это время. Четыре раза был ранен разведчик, по разу на год. Эта вот последняя — пятая рана. Но она уже и не в счет вроде. Не придется теперь после госпитальной тишины и чистой постели снова обживать прокопченную землянку и сырой блиндаж, ползти, зарываясь в снег или по горло в болоте, во вражеский тыл. И сторожиться врага будет не надо, и врукопашную с ним сходиться, и пули беречься… Мир! Вот он уже, к последним залпам прислушивается. Отгремит самый последний, и он войдет…

Стоявший у окна угрюмый, с землистым лицом пожилой солдат, раненный в руку, сказал вдруг зло и возмущенно:

— Додумались!

Он сплюнул и отошел от окна. Младший лейтенант, из саперов, что сидел на полу, прислонившись к стене, приподнял голову.

— Что там?

— Ничего! — огрызнулся солдат. — Славяне вон воюют еще! — Он кивнул в сторону, откуда доносилась чуть слышная уже стрельба. — Русский Иван из немецких рук смерть принимает, а интенданты наши тем временем кухню выкатили и фрицевых жен с выродками русской кашей потчуют. — Он кивнул в угол, где было свалено оружие раненых. — Гранату бы в эту кучу, а не каши им!

— А смог бы? — спросил младший лейтенант, подтягивая уложенную в шины ногу и кривясь от боли.

— Чего смог бы? — не понял тот.

— А так вот, взять гранату и — в женщин с детьми ее?

— Но кормить-то их за что? — уклонился угрюмый от прямого ответа.

— Ну да, — не оставил его в покое офицер, — по-твоему, выходит, что воевать с детьми вроде и неловко, а пожевывать от целого куска и смотреть равнодушно, как они с голоду мрут — это можно. Как те же фашисты под Ленинградом…