— Какие?

— Не знаю… Может, ей хочется побыть одной.

— Уткам повезло, они могут себе это позволить, когда захочется.

— Конечно, повезло, хотя бы потому что они утки.

Джозеф попытался представить себе утку, похожую на брата:

— Может, в другой жизни ты будешь уткой?

— Очень на это надеюсь.

— Это надо обсудить… мы не можем потерять друг друга.

— Да, и надо будет попросить Джеймса подкармливать нас хлебом.

— И рисовать нас.

— Вместе с Дже… вместе со своим младшим братом.

— Надеюсь, вы не собираетесь его тоже назвать Джеймсом?.. Ведь если Джеймс выбрал себе такое имя, это не значит, что брат поступит также.

— Да нет, не волнуйся. У него уже есть хорошее имя, Франсуаза придумала.

— Думаешь, он согласится?

— Откуда мне знать?.. А ты бы свое хотел поменять?

Джозеф несколько мгновений вспоминал свое собственное имя.

— Нет. Не хотел, по крайней мере до отъезда Клары.

— А потом?

— Бывало. То есть не то чтобы поменять… а просто от него избавиться.

— У тебя возникнут проблемы.

— Именно поэтому я этого и не сделал.

— А твой герой, ну, этот парень, о котором ты пишешь, — его-то как зовут?

Джозеф вздохнул.

— То-то и оно, что пока никак.

— Ничего, со временем придумаешь.

— Вряд ли.

— Но с ним ведь кто-то разговаривает?

— Нет, — сказал Джозеф. — Он одинок.

— Ясно. И чем он занимается?

— Ну… Думаю, решил напиться.

— Так он себе имя не придумает.

— А он и не собирается.

— Хотя, с другой стороны… Если он напьется так, что раздвоится, ему придется как-то общаться с самим собой.

— Мне кажется, он готов скорее разорваться надвое, нежели раздвоиться.

— Какая разница?

— Как скажешь.

— Эй, алло! Ты все-таки с братом говоришь!

— Извини, Андрес.

— Еще раз услышу «как скажешь» — повешу трубку.

— Извини.

— Да брось ты извиняться на каждом шагу.

— Не так уж часто я это делаю.

— Слишком часто.

— Как скажешь.

Короткие гудки были ему ответом.

Джозеф улыбнулся. Закурил, взял бутылку, бокал, снова сел на диван. Взгляд его упал на коробку из-под пиццы, и он перечитал текст:

«…А там, в городе, мужчина даже есть не мог — так горько он плакал.

Он плакал так, как плачет тот, кто знает, что слезами горю не поможешь, что слезы не утешат, — и даже если все глаза себе выплакать, от тоски все равно никуда не деться.

Но он все равно плакал, хотя ему хватало ума все это понять: и что слезами горю не поможешь, и что слезы не утешат, — но вот чтобы перестать, ума ему не хватало.

Ума не хватало, потому что он был дурак. Дурак дураком: вернись сейчас его девушка (вдруг бы она поняла по-испански и послушалась пожилой дамы из автобуса, попросила водителя повернуть обратно, перепрыгивая через ступеньки, взбежала вверх по лестнице их дома, распахнула дверь их квартиры и упала в его объятия), — он все равно не смог бы перестать плакать.

И все же ему хватало ума, чтобы ни на миг не поверить в то, что такое возможно.

Ведь девушка уезжала. И уезжала всерьез.

Сейчас она была на вокзале и думала, как ей быть дальше. Вспомнила пожилую даму, постаралась представить ее уткой и выбрала Испанию.

На какое-то мгновение она впервые перестала думать о нем и стала думать об Испании — что она о ней знает. Она почти ничего о ней не знала, но и этого хватило, чтобы перестать думать о нем. Потом она пошла к кассе, купила билет и села в поезд.

И только здесь она снова стала думать о нем. Закрыла глаза и сразу же открыла: не выдержала, не хотела видеть то, что увидела с закрытыми глазами. Больше она глаз не закрывала, распахнула их пошире в ожидании, когда они закроются сами собой от усталости и она заснет спокойно, без дрожи в теле.

Наконец слезы иссякли, но тоска осталась, и он закрыл глаза, потому что с открытыми видел ее повсюду, в каждом уголке своей большой квартиры, и это было невыносимо.

Так, с закрытыми глазами, он съел пиццу и встал, чтобы перейти из кухни в гостиную, держась руками за стены, но по дороге споткнулся обо что-то — обо что он так и не смог ни понять, ни догадаться, потому что даже падал, не открывая глаз, а падал долго, в замедленном темпе — наконец приземлился, небольно ударился и затих.