Было нетрудно вычислить, у какой базы Нафтали высадил того воришку. Подкатил на перекресток тремпом, потом пешком протопал километра три. База как база.

Лейтенанта по кадрам нашел в офисе. Эта публика всегда важничает, и тот офицер сначала сделал вид, что занят, но на самом деле не знал этот толстяк лысый, куда время девать. Он мне чем-то понравился. Так понравился, что все лейтенанту и рассказал про нашего ненормального Нафтали. Хорошо вышло, потому что кадровик о нашем силаче слышал всякие добрые слова. Потом я ему описал эту самую «грушу». Лейтенант долго не слушал.

– Есть такой, – сразу сказал этот командир над кадрами. – Он мог. Вызвать полицию? Сделаем обыск.

– Не надо, – сказал я. – Сами разберемся. Где его найти?

Груша на складе тюки таскал с новым барахлом для новобранцев. Лейтенант сразу ушел, так что мы вдвоем остались в ангаре. Я подонку этому сначала помог сгрузить тюки на тележку. Груша все принял, как должное, даже как-то сразу от дела отстранился и покрикивать на меня стал. Хорош гусь, а?

– Перекур, – сказал я, сел на тюки и достал сигарету. Этого негодяя тоже пришлось угостить. Потом я сказал:

– Знаешь, парень, есть люди, которых нельзя обижать, – большой это грех. Это как малого ребенка кровно обидеть. Ты меня понимаешь?

Тут он насторожился.

– Ты кто? – спрашивает.

– Сержант Кранц, – говорю. – Друг Нафтали – человека, у которого ты кошелек спер.

Он встал так резко, что руку обжег окурком, кистью стал трясти и дуть на пальцы. А потом просто и молча двинулся к выходу со склада.

Ты видишь – роста во мне немного, но всегда этим мучился и наращивал мышечную массу. Меня в родном городе Ташкенте сызмала обижали за этот самый рост и не ту национальность. Потом обижать перестали. Так что такую «грушу» отрясти – дел на минуту.

Ворюга этот стал орать, будто я его не только «отряс», но и сожрать вознамерился. Тут сразу лейтенант-кадровик появился. Глянул он на нас безучастно – и вышел, плотно прикрыв за собой тяжелые ворота.

Тогда негодяю этому говорю:

– Слышь, друг, я тебя сейчас долго буду мучить, делать больно. Я это люблю с детства. Причем умею делать это без всяких следов.

Груша попробовал вырваться, даже ткнул мне в нос вялым кулачком, но почти сразу понял, что дергаться бесполезно, – и затих.

Я, сидя на нем сверху, так сказал:

– Хотел же миром, без полиции и обыска. Сошлись – разойдемся – и все дела. Что ж ты такой несмышленый оказался?

Тогда этот сукин сын говорит:

– Деньги я потратил… И слезь с меня.

Я слез. Потом мы отправились в его берлогу. Груша кошель не сразу нашел. Копался долго под койкой, что-то передвигал, кряхтел, потом еще вздохнул, там ползая и себя жалея:

– Вот дурак, что сразу не выбросил. Кожа хорошая, надо было выбросить.

Он вылез с кошельком. Тут я не выдержал и оставил-таки след на его физиономии. Потом сказал: если услышу о каком воровстве при тремпе, сразу к нему приду – разбираться. Что дальше? Да ничего особенного. Вернулся я на нашу базу в обед. Нафтали в комнате не было. Я и засунул его кошелек за тумбочку, только предварительно положил туда свои пятьдесят шекелей. И сам отправился обедать.

Нафтали удивился.

– Я думал, – говорит, – что ты уже дома.

– Вернулся, – говорю. – Слушай, а ты не мог в затмении кошелек свой из машины забрать и куда-то его… Ну, понимаешь?

– Нет, не мог, – твердо отвечает Нафтали.

– И все-таки, – настаиваю. – В комнате нашей надо пошуровать на всякий случай.

Долго пришлось Нафтали уговаривать, еле он согласился. Кошелек свой за тумбочкой нашел сразу и вопить стал, будто миллион в лото выиграл.

– Да как же я мог, как же я забыл?! – причитает. – Нет, быть того не может!

Стал он в кошельке копаться и вдруг насторожился.

– Слушай, – говорит. – Деньги здесь, но одной бумажкой, а у меня была пара двадцаток и десять шекелей – монетой. Я точно помню… Ничего не понимаю.

– Плохо у тебя стало с памятью, Нафтали, – говорю. – К врачу надо. Ты же помнил, к примеру, что кошель у тебя в машине лежал, а он здесь оказался.

Сидит Нафтали, сгорбившись, «закрыв» себя могучими плечами, кошелек раскрытый на коленях, головой покачивает, как старик на молитве. И в голосе снова слеза.

– Как же я мог, – говорит. – На такого хорошего человека подумал, что он – вор. А он еще хотел меня с сестрой своей познакомить. Надо его найти и извиниться, обязательно это сделаю.

Вот это, думаю, фишки!

– За что, – спрашиваю, – извиняться? Этот парень ни сном ни духом, что ты о нем так плохо подумал. Он себе живет-служит тихо, спокойно, а ты его только расстроишь своей ошибкой и подозрением.

– Верно, – сразу же соглашается со мной этот ненормальный и тут, распрямившись, поворачивает ко мне сияющее свое личико: – А ты говорил, что все люди – бандиты, насильники, шлюхи и воры. Получается, что не все. А я совсем не придурок, как ты сказал. Бери свои слова обратно!