И к снегу подмешав как будто прах кремнистый,

Стих смотрит на людей и дышит тяжело.

Сейчас он запоет, заплачет, зарыдает,

Застонет, завопит… но он заводит речь

Простую, как любой, кто слишком много знает,

Устал – и всё равно не сбросит тяжесть с плеч.

Как пуговичка, маленький обол.

Так вот какую мелкую монету

Взимал паромщик! Знать, не так тяжел

Был труд его, но горек, спора нету.

Как сточены неровные края!

Так камешки обтачивает море.

На выставке всё всматривался я

В приплюснутое, бронзовое горе.

Все умерли. Всех смерть смела с земли.

Лишь Федра горько плачет на помосте.

Где греческие деньги? Все ушли

В карман гребцу. Остались две-три горсти.

Когда шумит листва, тогда мне горя мало.

Отпряну, посмотрю на зрелый возраст свой;

Мне лишь бы смысл в стихах листва приподнимала,

Братался листьев шум со строчкой стиховой.

О, как я далеко зашел, как затуманен!

К вечерней ближе я, чем к утренней заре.

Теперь какой-нибудь Филипп Аравитянин

Мне ближе, может быть, чем мальчик во дворе.

Ветрами ли, песком, враждой ли исцарапан,

Изъевшей ли висок частичкой бытия,

Глядит поверх голов солдатский император,

И складочка у губ от горького питья.

Но так листва шумит, что, чем бы ни томила

Жизнь, весело сидеть за письменным столом.

На зло найдется зло, да и на силу сила,

И я – про шум листвы, а вовсе не о том.

Какой, Октавия, сегодня ветер сильный!

Судьбу несчастную и злую смерть твою

Мне куст истерзанный напоминает пыльный,

Хоть я и делаю вид, что не узнаю.

Как будто Тацита читала эта крона

И вот заламывает ветви в вышине

Так, словно статую живой жены Нерона

Свалить приказано и утопить в волне.

Как тучи грузные лежат на косогоре

Ничком, какой у них сиреневый испод!

Уж не Тирренское ли им приснилось море

И остров, стынущий среди пустынных вод?

Какой, Октавия, сегодня блеск несносный,

Стальной, пронзительный – и взгляд не отвести.

Мне есть, Октавия, о ком жалеть (и поздно,

И дело давнее), кроме тебя, прости.

По эту сторону таинственной черты