– Тут и гадать не надо! – уж точно не было б Эйдельмана.

Это было вольнодумство, разумеется, предосудительное, как всякое вольнодумство в России, но – особого рода, взывающее не к наскокам на извечные устои государственного насилия, а к деятельному, – именно деятельному, внутренне-деятельному, – терпению. Но когда же Германтова, вольнодумца, подтрунивавшего над «прогрессивными» антитираническими мифами русского интеллигентского словоблудия, адептам которых, заразительно-хронических мифов этих, пусть и невзначай, без прямых угроз выйти на площадь, – избави бог, – мечталось поскорей спихнуть паскудную власть, а затем… – затем, с учётом исторической генетики, и необъятная страна вслед за властью могла бы с упоением полететь в пропасть, – начали воспринимать как конформиста?

Ну конечно, конечно, если все обожают декабристов, как оперных теноров, если им мечтательно хотят подражать, а он… в лучшем случае, пожимает плечами. Он не свой был и не чужой, поскольку ни к каким враждующим стаям не примыкал, попросту был он сам по себе, но, конечно, поглядывали на такого вольнодумца с подозрением, – кто не с нами, тот против нас.

Но Бог с ними, декабристами, с «революционными демократами», с освободительными запалами и в итоге – неумирающим, как дважды два, разделяющим на своих и чужих, Кратким курсом.

Хотя, – силуэт его снова мелькнул в витрине, – ты, ЮМ, и в самом деле, если в каком-то смысле и конформист, то точно уж, – независимый конформист, не-за-ви-си-мый: все смолчали на академическом Учёном Совете, а ты раскритиковал саму затею установки церителиевского памятника графу Шувалову в круглом внутреннем дворе Академии; все-все-все, как на партпленуме заученно талдыча одно и то же, были против газпромовской высотки на Охте, а ты, только ты, не побоялся хотя бы привести аргументы «за». Вот смех-то был, «демшизовые» газеты с неделю судили-рядили: смольнинский или сразу кремлёвский заказ профессор Германтов исполнял.

– Ты, помню, в котельной у Шанского, заговорил однажды о живописи как об оцепенелой магии.

– Было дело.

– Живопись Рохлина имел ввиду?

– Почему только Рохлина? Разве холсты Боттичелли или Малевича, – не оцепенелая магия?

– Тогда с чего бы ты Рохлина так рьяно расхваливал?

– По знакомству.

– То есть?

– Мы с ним из одного пионерлагеря.

– Но почему – именно магия?

– Не стоит придираться к словам. Я вообще-то склонен поговорить не о магии самой по себе, а о переводе художественной магии в волнение.

Ну конечно, волнение как тест-критерий, пусть и зыбкий… – Германтов уже привычно сворачивал на столь милую ему извилистую тропинку.

– Не могу не придраться снова, – почему именно волнение?

– О, учти, это уже придирка не ко мне, – к Лермонтову! Я ведь, подступаясь к искусству, прячусь за лермонтовскими словами: «есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно».

– Искусство – это волнение?

– По воздействию.

– А по-сути?

– Что такое по-сути своей искусство, – один Бог знает, нам навряд ли до сути этой дано дойти.

– Мне Данька Головчинер уши прожужжал о картинах Рохлина, ахал, но признавался, что мало что понимает в живописи.

– И при этом, наахавшись, читал Бродского?

– Читал, читал, с магическими, кстати говоря, подвываниями.

– Подождите, при чём тут Головчинер с вечным Бродским в писаной торбе? Можно ли, многоуважаемый Юрий Михайлович, простите меня, примитивную, ухватиться за аналогию, кино назвать «подвижной магией»?

– Всякая аналогия, сами знаете, сомнительна. Но – почему бы и нет? Без магии ведь не бывает искусства, а то что кинокадры подвижны…

– Если всё же продолжить сомнительные аналогии, что такое в этом смысле архитектура?

– Если продолжить? Пожалуйста, что может быть проще: архитектура, коли инерционно толкуем мы, надеюсь, об архитектуре как об искусстве, – это оцепенело-подвижная магия.

– Архитектура, – подвижная? Что-то новенькое.

– Сама-то по себе архитектура – оцепенелая, застывшая и прочее. Но подвижность магическим камням, – пододвигая Нателле пепельницу, пояснял Германтов, – придают мысли и меняющиеся позиции наблюдателей.

– Мысли?

– Размышления, нацеленные на произведение изобразительного искусства, сводятся к игре впечатлениями от него, тогда как сущностное узнавание – эфемерно, ибо глазом ухватываются прежде всего поверхностные мелочи. Любой же фрагмент значимой архитектуры, архитектуры как пространственного искусства, – намеренно взял занудную интонацию, – и вовсе суть семиотический ребус, считываемый по-преимуществу уже ненацеленно, спонтанно, а всякая попытка сколько-нибудь вдумчивой разгадки ребуса приводит в условное движение все его компоненты, но это – путаная материя, лишь продвинутым стуктуралистам, если им поверить, доступная, – лучше поговорим о безусловной подвижности самой композиции какого-нибудь здания или его фрагментов, да? Мы в своём каждодневно-непосредственном восприятии непрестанно и тоже непосредственно оживляем архитектуру: шагаем и останавливаемся, приближаемся-удаляемся, вертим головами, широко открываем глаза, жмуримся от солнца и – меняем соотношения-отношения между пространствами и объёмами, деталями и цельными силуэтами, сталкиваем и наслаиваем неожиданно ракурсы, играем пропорциональными членениями, как пространств, так и объёмов.