– Ещё и ложные сдвоенные окна из зелёного мрамора посадили на пилястрах-пилонах, вопиющая фальшь.

Он досадливо отмахнулся. – Истратили на эту порчу зелёный мрамор Прато, белый мрамор Карарры, – маска благовоспитанной сдержанности внезапно слетела, из глаз, гневно уставившихся в меня, плеснул огонь, – известно ли вам, что Демидов, беззастенчивый русский богач, который почему-то распоряжался во Флоренции, как в своём доме, давал деньги на безвкусную облицовку?

Я почувствовал себя виноватым.

И попытался вину загладить. – В Риме теперь центральный луч, Корсо, заперт мраморной громадиной, Капитолийского холма будто бы не бывало.

Мальдини закивал, злорадно заулыбался, мол, чего ещё вы ждали от римлян?

– Виктор Эммануил, пустой и безвольный, случайно вознесённый на трон король-объединитель, оставил после себя помпезный кошмар – столичный конфуз приподымал настроение? – а Умберто был хорошим, добрым и тихим королём, помогал бедным, но его убил анархист и – ничего не осталось.

– Ничего?

– След от весла, удел простых смертных, – вздохнул Мальдини.

– Только художникам дано посягать на бессмертие, – мы вышли на солнечный свет, спускались по ступеням Собора.

– Тут есть противоречивый момент, – вспомнил я, – баптистерий, Собор хотя бы, обессмертили их творцов в благодарных глазах прихожан и заезжей, поклоняющейся красоте публики, собственное же бессмертие художник ощущает лишь в самом процессе творения, когда рвёт жизненные путы и обретает творческую свободу. Художник умирает в готовом произведении, навсегда вверяя его другим; мысли эти, судя по всему, не были новыми для Мальдини, мы обсудили последнюю попытку Микеланджело побеседовать с Моисеем.

Позади Собора Мальдини, вновь благожелательный, любезный, подвёл меня к памятному месту, показал куда свалился с купольного фонаря медный шар, который водружали с помощью хитрого механизма, специально придуманного Леонардо.

Удаляясь по via dell Oriuolo, оглядывались, следили за всплытием купола.

– Почему фриз под куполом не облицевали?

– Много веков не знали, как облицовывать, и, думаю, уже не узнаем, – пожал бархатными плечиками, – купол словно околдовали, возможно, Микеланджело, оберегая первозданность, околдовал, очень нравился ему купол, очень – захотели купол обнести обзорной балюстрадой, но Микеланджело поднял на смех, обозвал балюстраду ту клеткою для кузнечиков; и пустить по восьмигранному фризу барельефы тоже помешал Микеланджело – возглавлял жюри, отвергал… мы свыклись с голым фризом.

Свернули направо, потом налево, на площадь, позволявшую рассмотреть церковь издали; неровное мощение из крупных булыжников, обветшалые дома с лавками.

– Здесь была кожевенная слобода, здесь дубили кожу… вонь, скученность веками изводили жителей. Церковь проектировал Арнольфо ди Камбио по заказу францисканских монахов, да, ди Камбио сделал себе на этом проекте имя, потом ему заказали… но сначала Святой Франциск заложил маленькую часовню… здесь, в школе теологов при францисканском монастыре, учился Данте.

Почему запоздалые подношения гениям столь бездарны? У пъедестала с четырьмя усевшимися по углам его основания львами и поднятым ввысь, закутанным в мраморные складки Данте, Мальдини смущённо замолк.

Церковь-склеп? Мы ступали по белым мраморным плитам-заплатам, разбросанным по тёмному полу; на могильных плитах можно было различить имена – под полом располагалось почётное кладбище.

Стрельчатые арки на гранёных колоннах, узкие многоцветные окна-витражи. Дрожащие сиреневые, розоватые пятна света скользили по плитам.

В боковом нефе – символическое надгробие Данте; сердце сжалось, мне стало жаль Данте. Мальдини ругнул Равенну, нагло присвоившую, столько столетий уже не желавшую отдавать родному городу поэта его гениальный прах… да, запоздалые подношения одно другого хуже, какая-то бездушная пластика, какие-то омертвевшие судороги вычурных подражаний. – Данте вернётся к нам, вернётся и будет здесь! – прошептал в наплыве мечтательности Мальдини, с внезапной уверенностью, даже угрозой в голосе громко выкрикнул, – вернётся! Мы приблизились к надгробию Галилея, чего только на нём не было наворочено. – Позвольте, Галилей – пизанец, он родился, учился и преподавал в Пизе, служил Венецианской республике, венецианцы, в отличие от флорентийцев, оценили изобретённый им телескоп, во Флоренции он лишь сидел под домашним арестом… – нет, Мальдини меня не слышал, патриотизм заложил уши; я почувствовал, что эмоциональная неприязнь ко мне уже переполняла его. Ещё несколько шагов, мы у ужасного на мой вкус, сусально-многодельного, с херувимами и плачущей дамочкой, надгробного памятника Микеланджело; и от него, самого раннего по времени из трёх прославляющих столь чрезмерной благодарностью подношений, дохнуло эклектичной затхлостью только что минувшего века. Удлинённые наклонные валюты скопированы с аллегорических надгробий в капелле Медичи с безбоязненным искажением пропорций, в разрыв стилизованного лучкового фронтона втиснут бюстик… – Как на такое сподобился Вазари?

– Когда наш гений скончался в Риме, – ответ на мой вопрос-возглас заменила героическая история, – группа смельчаков, доблестных флорентийцев, среди которых был племянник Микеланджело, заручившись поддержкой Козимо 1, с риском для своих жизней тайно привезла дорогое нам тело, Рим лишился незаслуженной чести.

– Нарушена последняя воля Микеланджело! – теряя самообладание, воскликнул я, – он изваял «Пьету» для собственной гробницы в Санта-Мария-Маджоре в Риме.