– И во что же вырождается всё-таки искусство, когда избавляются от лиц, глаз?

– В театр, где погас свет! Если угодно – драматический, абсурдистский… хоть и анатомический…Щёлк.

Треплев: в самом деле, уже пора начинать. Надо идти звать всех.

Щёлк.

– Допустим! Сантименты, психология… по боку! – Иза задорно вскинула голову, голосок взволнованно зазвенел, – допустим, занавес взвился, свет погас, – осеклась, – всё другим стало, да? Жизнь без внутреннего света, внутреннего горения… жизнь, хотя темп и бывает взвинчен, какая-то стала инерционная и пустая. Почему?

– Бог умер, – вздохнул Шанский.

– Нет, правда.

– Именно так, Бог умер, лишилось духовного центра тяжести мироздание, а люди – возвышающе-возвышенных притяжений и притязаний. Надломились каркасы христианской морали, европейской философии. Распадающийся на наших равнодушных глазах мир кажется уже отталкивающе-чужим и – одновременно – простым, как дважды два, и неимоверно сложным, безликим и многоликим; все частицы распадающегося мира одновременно и отражают, и отражаются…

– И будто бы опереться не на что, и дышать нечем. Не могу не напомнить ваши, Анатолий Львович, слова, цитирую по пресс-релизу «Райской раковины». – «Привычные для эстетических теорий оппозиции жизни и искусства, реального и иллюзорного потеряли смысл. Скажем, ещё недавно реальностью стуктуралистов оставалась вроде бы внятная им и их послушникам совокупность означаемых, а искусством – параллельная реальности система зеркал, опять-таки внятных отражателей-выразителей, сотворяющих означающие. Однако – в постмодернистском дискурсе – уже и сами означаемые вытесняются означающими, выбежавшими гурьбой в реальность из чудесно размножившихся зеркал. Обогнав самые смелые фантазии, настало тесное и бескрайнее, пугающе-невнятное для всех нас, многопустотное будущее! Мы очутились в тотальном мельтешении знаков, надувающихся и лопающихся, как пузыри».

Шанский, удостоверяя точность цитаты, надул щёки и шумно выпустил воздух.

Иза жеманно передёрнулась, переформулировала вопрос. – Итак, с чего распад мира и наших представлений о нём начинался, во что вырождается?

– Если от Адама… О крушении синкретизма? Вспомните, жил-был собор, его разукрашивали рельефами-скульптурами, фресками, витражами, потом, заглядевшись вдруг на античность, выделили из храмовой архитектуры и сделали самоценными искусствами скульптуру, станковую живопись, тут и книгопечатание подоспело, а уж когда, к примеру, появились искусствоведы, – Шанский с гордой весёлостью глянул в камеру и характерным жестом лихо подкрутил воображаемый ус, – если пропустить для краткости несколько промежуточных звеньев угрожающей отчуждённой дробностью всего и вся эволюции, скажу сразу о роли интерпретаций произведений искусства. Нынче – утверждаю со знанием дела – интерпретации уже отлично обходятся вообще без предметов, питавших их прежде, фактически – без произведений. Однако не пора ли нам вернуться к своим постмодернистским баранам, то бишь – к безутешности постмодернистского дискурса, безутешности жизни, отторгнутой от себя самой, отлично без себя обходящейся?

– Пора, пора, – взбодрилась засыпавшая Иза.

– Препарируя закамуфлированную и замещённую чёрт-те какими эфемерностями реальность, вопреки напору пустяков и колебаниям настроений инерционно веря, что реальность всё ещё существует, что до сердцевины её можно на пределе творческого напряжения добраться, романист, – условимся для упрощения, прочих художников не желая обидеть, что именно романист на время нашей беседы объявляется сверххудожником – так вот, романист, если повезёт, смотря на то, с чем свыкся давно, с чем вынужденно свыкается, неожиданно для себя прозревает. Однако прозрение, как бы поначалу не возбуждало и не вдохновляло ожидание его – суть личное итоговое поражение автора, ведь только слепота обещает иллюзию победы, иллюзию счастья… О чём он? – Шанского упрямо повело в сторону. – Что тут непонятного? Да, Изочка, романное прозрение – суть ещё один, сугубо индивидуальный, авторский взгляд на жизнь, кончающуюся, как водится, у разбитого корыта, увы. Удивительно ли, что серьёзный роман испытывает умы и сердца немногих, не боящихся увидеть тьму?

– И вы можете сослаться на конкретный, серьёзный…

– Это идеальная схема, для меня идеальная. Но я упрямо жду рождения прозревающего романа, – вскинул голову, весело посмотрел в глаза Соснину; тот отпрянул, ибо до сих пор, скользя от экрана к экрану, чувствовал себя защищённым, благодаря затерянности меж прилавками и телевизорами «Большого Ларька», благодаря собственной неопознанности… интуитивно опасался, что Шанский, выглянув из телеэкрана, как из окна, мог его увидеть, окликнуть, и вот выглянул, застиг врасплох – странную униженность ощущал Соснин; провокатор-Шанский вёл какую-то зигзагообразную, доставлявшую ему острое удовольствие игру; угадывал, кто его главный зритель и слушатель? Угадывал или – догадался уже и…

– Жаль, куриные пупки кончились, пальчики оближешь, если с лучком поджарить, – пропел за спиною Соснина женский голос.

– А я свиные ножки взяла для студня, – хрипуче-прокуренно отозвалась матрона с розовой пластиковой кошёлкой, украшенной выводком танцующих мики маусов.

– Раньше студень продавали готовый, дешёвый, ешь – не хочу.

– Зато фарш, полуфабрикаты теперь в какой упаковке, и телевизоры.

– Телевизоры только зомбируют двадцать пятым кадром!

– Что такое симулякр? – выпалила вдруг Иза.

– О, симулякр – это прелестное, я бы сказал, шулерское словечко! – отшатнулся, затрясся с шутовским испугом Шанский, радуясь новому зигзагу мысли, который ему посулила Иза своим вопросом, – словечко, охватывающее зыбкие содержания, независимые от мышления, от его дисциплины, даже от его изобильнейшей шелухи. После изнурительных бесед с высоколобо-твёрдолобыми, до идиотизма упрямыми французскими отцами-интерпретаторами, после пространных диалогов со своим просвещённым одноклассником-филологом, которого я почитал как эксперта во всякого рода прячущих смысл заумностях, я понял, что симулякр, запущенный в околонаучный обиход Бодрийяром, есть всё то, что мы и сейчас беспечно ли, с недоумением обсуждаем, видим. Это – визуально-словесная мешанина, всё-всё вместе взятое, всё, почему-то нас ласкающее, задевающее и занимающее, всё неустранимое и необязательное, как надувающиеся и лопающиеся пузыри-знаки, бесплотная взвесь всего того, что увязает в глазах, зубах, но улетучивается, вытесняясь такой же массовидной непрочной беспричинной белибердой, хотя – ежемоментно возводится в ранг наивысшей подлинности.

– Кем возводится? Кем или чем?

– Кем-то или чем-то, вкрадчивым, ужасным и равнодушным, тотально воспользовавшимся кончиной Бога.

– Это слишком просто и неопределённо, уходите от вопроса. Анатолий Львович, неужели опять вам надо начинать от Адама?

– Тогда уж, простите, от Эпикура, за ним и Лукреция, первыми подметившими замену реальности знаками реальности.

– Не ввергает ли нас такая замена в бессмыслицу?

– Ввергает! Я вам об этом своими словами рассказать попытался, теперь чужими попробую – именно многозначную бессмыслицу, порождающую гиперреальность, Бодрийяр посчитал очарованием, соблазном, если не совращением, то бишь всем тем, чему человек-чувствующий и даже человек-думающий не способны сопротивляться… эра тотальной симуляции всех нас, чуравшихся ли всякой новизны, беззаветно её ждавших, желавших, накрыла соблазнительно сверкающей теменью; сколь бы ни гордились мы своим прошлым культурным статусом, сколь высокомерно не смотрели бы по сторонам, все мы, утратившие живые языковые контакты с избыточной реальностью знаков, непрестанно, самочинно и неузнаваемо преображаемой симулякром, становимся побирушками гиперреальности.