Внезапно я получаю удар в спину!!! Быстро обернувшись, вижу, что это Ханна — она бросила мне подушку. Ханна улыбается и говорит:

— Это тебе, чтоб не отсидела попу на деревянном полу!

Я улыбаюсь в ответ и сажусь на подушку. Ханна подвигает миску с сухариками поближе ко мне, на самый край стола.

Я набираю полную горсть. Мне не нужно вставать и тянуться к миске. Ханна мне подмигивает, совсем как папа, но у неё это получается симпатично. Она продолжает смотреть фильм.

Ханна — то, что надо.

Я тоже смотрю и жую сухарики так бесшумно, как только могу.

Мы с Эрленд в постели. Сестра уже захрапела рядом со мной. Мы спим в комнате под названием «Красные подушки». Эту спальню мы так называем из-за красных плюшевых подушек — они тут для красоты.

В доме Бабушки у каждой спальни есть своё название: Комната Анны, Чердак Торлейфа, Контора, Кухня-чердак, Жёлтая комната, Красные подушки (на самом деле название другое, но я никак не могу запомнить).

Ни одна комната не названа в честь папы, потому что папа жил в одной комнате с дядей Торлейфом, — по Торлейфу её и назвали. Конечно, было бы странно назвать спальню «Чердак Торлейфа и Одда Арильда». Слишком длинно, не выговоришь.

Заснуть не могу. Всё думаю про тот сон, который мне приснился в машине. Какая Хелле там была сердитая… Не хочу я снова заснуть и увидеть этот сон…

Думаю про драку со Стианом. (Опять немного тошнит.) Кажется, будто это было сто лет назад! И как это ни Стиан, ни Хелле не наябедничали? Или всё же наябедничали? Если да, то почему никто из родителей ничего не сказал?

Лезу в рюкзак, а там — свёрнутый в трубку «рисунок-угроза» от маргинальши! На нём нарисована одна только я, причём крупным планом. А я почти забыла про рисунок. Неужели это случилось сегодня утром? Я долго смотрю на рисунок. Как это всё ужасно! Какой прекрасный рисунок…

Интересно, чем занимается маргинальная парочка в эту минуту? При мысли о них становится немного страшно, хотя между нами много часов езды на машине и на пароме. Я стараюсь не думать о маргиналах. Хорошо, что я хоть на время уехала подальше. Хорошо, что между мной и маргиналами с их Дизелем-убийцей лежит целое море.

Нет, не могу я писать в дневнике.

Что делают птицы, когда летят над водой? Я имею в виду — когда они устали, а под ними вода? И они понимают, что им не осилить весь путь? Как они поступают: летят дальше прямо — или сворачивают???

Я много об этом думаю. Я не встретила пока ни одного человека, кто бы мне ответил.

А я у многих спрашивала. Однажды спросила дядю Торлейфа. Он смотрел на меня так долго, что я уж не знала, куда деваться: как стоять и куда смотреть. И краснела, краснела, и уши горели. (Так неудобно краснеть, когда кто-то смотрит!)

Но на вопрос о птицах дядя Торлейф не ответил.

Он только засмеялся в нос — так, как только он и Дедушка смеются, то есть как Дедушка смеялся. Он ведь умер.

Дедушка — единственный, кого я знаю, кто умер. Во время похорон о нём говорили «Хёвдинг» — Вождь.

Это было правильно. Дедушку (вместе с Бабушкой) окружало большое племя: семеро детей и девятнадцать внуков, и он был вождём. Предводителем. (P.S. У Бабушки осталось то же самое племя, да ещё мы все, да плюс четыре правнука!)

— Девочки, не могли бы вы сходить к тёте Эльсе и взять почту для бабушки? — спрашивает мама за завтраком.

— О-ой, меня ждут Ула и Петтер, — жалобно хнычет Эрленд. И тут же, забыв о том, что нужно всхлипывать, бурно радуется: — Мы будем водить трактор с Мартином! — объявляет она и топает ногами под столом. Стол ходит ходуном. (Когда сестра в экстазе, она всегда топает.)

— Ты можешь пойти к Мартину после почты, — говорит мама вполне твёрдо.

— Ну-у-у, — хлюпает Эрленд.

Она обожает тракторы всю свою жизнь и страшно завидует Мартину, и Ханне, и близнецам — они могут водить трактор, когда только захотят. (Уле и Петтеру пока не разрешают ездить самостоятельно.) Всякий раз, как мы сюда приезжаем, Эрленд клянчит, чтобы ей разрешили поездить самой. Но нет, не доросла ещё.

— Подожди, вот будет тебе восемнадцать лет, тогда пожалуйста, — говорит мама.