Приведенная выше пересказанная Болдиным реплика Горбачева: «Слишком все это горячо» не оставляет сомнений, что он отдавал себе отчет в том, насколько решение Политбюро от 5 марта 1940 г. отразило в себе весь комплекс проблем ответственности и Сталина, и Политбюро, и всей партии-государства за злодеяния вождя как за акции всего автократического режима. Слишком наглядно оно раскрывало порочный механизм функционирования режима, показывало истинную роль сталинского окружения в этом процессе и место в нем органов безопасности. Решение Политбюро давало позорное свидетельство правового нигилизма и правовой безграмотности сталинского руководства, не имевшего понятия или не желавшего знать, что военнопленные находятся под защитой международного права и могут рассчитывать на скорое освобождение, что они не обязаны быть друзьями советской власти. Оно наконец, свидетельствовало, что был достигнут и оставлен позади предел беззакония — высшим властным органом страны (а Политбюро являлось им) было принято решение о массовом расстреле признаваемых военнопленными граждан другого государства, тем более без соблюдения элементарной судебной процедуры — без вызова арестованных и предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения — на основании только ведомственных справок и их рассмотрения всего лишь ведомственной «тройкой» руководителей НКВД. Ведь из этого однозначно вытекало, что они обрекаются на тайную преступную расправу, на преднамеренное убийство.

Совершенно ясно, что такой документ не мог не вызвать шока. Он обременял (и обременяет) неподъемной ответственностью, предъявлял (и предъявляет) чрезвычайно высокие нравственные и политические требования к каждому представителю высшего эшелона советской и российской власти.

Документ, обнажающий сталинские методы защиты его интересов или осуществления его зловещих капризов любой ценой, вплоть до преступного произвола, до утаивавшихся массовых убийств, а также методы сокрытия мрачных тайн тоталитарной системы в течение почти полувека, бросал тень не только на Сталина. Он ставил под удар не только высший эшелон руководимой Горбачевым партии, но и самое эту партию. Поэтому требовались значительно более глубокий и обстоятельный анализ сталинских деформаций и более точное определение их масштаба, чем это делалось при Хрущеве.

Не без сопротивления в руководстве КПСС был дан ход материалам комиссии Н.М. Шверника по расследованию политических процессов 30-х годов. Эта комиссия была создана при Хрущеве и закончила свою работу в 1962 г. Ее выводы были представлены в ЦК КПСС. Однако Хрущев, проинформировав членов Президиума ЦК, дальнейших действий по этому делу не предпринимал.

О содержании материалов комиссии Шверника знал Брежнев, они докладывались его преемникам — Андропову и Черненко. Но никакого движения не было. По инициативе Горбачева 28 сентября 1989 г. была создана комиссия по пересмотру дел 30—50-х годов. Ее возглавлял вначале Н.Н. Соломенцев, а затем А.Н. Яковлев, секретари ЦК КПСС. В состав комиссии был включен и Г.Л. Смирнов, что, как представлялось членам комиссии ученых, расширяло его возможности и в отношении продвижения дела о расстреле польских военнопленных. Хотелось надеяться и на более активную роль в этом Яковлева.

В подавляющем большинстве рассматриваемые комиссией дела были сфабрикованными. Реабилитация проводилась по мере обработки материалов и результаты докладывались на Политбюро далеко не без осложнений (в основном она была завершена в конце 1989 г.). Как признается В.А. Медведев, «в конце пришлось все-таки принять и общее решение об отмене незаконных решений „двоек“, „троек“ и особых совещаний»{19}.

Обнародование решения Политбюро от 5 марта 1940 г. в разгар этого процесса неминуемо придало бы трактовке сталинских репрессий новую внутри- и внешнеполитическую окраску, а реабилитации — иные темпы и масштабы. Мог ли Горбачев рассчитывать, что Политбюро способно будет принять тягостную, ужасающую правду о Катынском деле и что его опубликование не обернется против него самого? Против КПСС, которая находилась в состоянии разброда и шатаний и оказалась бы еще более дискредитированной? В обществе уже начинала вызревать и складываться многопартийность. «Многопартийной», с различными внутренними платформами, становилась и сама КПСС. Появлялись новые, оппозиционные органы печати и группы влияния. Ситуация становилась все более сложной и непросчитываемой. Социально-политическая стабильность всегда была в СССР непререкаемой основой режима, и ей подчинялось многое. Забота об этой основе замыкала порочный круг власти партии-государства, обеспечения ее «руководящей роли».

Раскрытие всей подноготной Катынского дела поднимало комплекс проблем на очистившейся от сталинских деформаций, переживавшей значительные трудности, но свято хранившей свои устои и традиции советской внешней политики.

Руководство КПСС становилось все более осторожным. Горбачев постоянно лавировал между демократической оппозицией, с центром тяжести в самой партии, и по-прежнему имевшей за собой большинство консервативной партийной оппозицией реформам.

Гласность декларировалась по-прежнему, но информация все более дозировалась. Партийное большинство постепенно отступало, Горбачеву же не было свойственно действовать быстро и решительно. Он не был способен взять на себя трудный шаг обнародования правды о виновниках катынского преступления, о котором уже все узнал. Тем более, что это не обещало роста популярности ни ему в собственном партийном окружении, ни партии — в обществе.

Появившиеся, казалось бы, возможности движения дела к полному раскрытию и окончательному завершению оказались иллюзорными. В прежнем, партийном, русле это движение оставалось перекрытым, а по крайней мере искусственно резко зауженным, хотя весной 1989 г. и было принято решение ЦК КПСС об интенсификации поисков архивных документов о расстреле польских военнопленных.

Между тем объективно открывалось еще одно направление исследований. Летом 1989 г. во все архивные службы были направлены письма за подписью А.Н. Яковлева с просьбой выявить и предоставить Комиссии народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении 1939 г. материалы, связанные с секретными протоколами и их последствиями. Естественной производной изысканий комиссии стало выявление документов и по польским военнопленным. В МИД было подготовлено поручение для Главархива, которое было направлено туда по линии Совета министров СССР. Согласно информации В.А. Александрова — секретаря международной комиссии ЦК и комиссии народных депутатов, возглавлявшихся Яковлевым, их работа соприкасалась с работой сектора Польши, а «позиции формировались фактически параллельно»{20}.

Однако на страже «советской официальной версии» катынского преступления стояла официальная наука. В ответ на запрос за подписью Яковлева в научные учреждения была получена, по свидетельству секретаря комиссии Александрова, краткая записка директора Института всеобщей истории РАН А.А. Лубарьяна с прилагаемой справкой (докладом) примерно на 20 страниц сотрудницы его института из отдела О.А. Ржешевского — кандидата наук Н.С. Лебедевой. В ней «доказывалась» правомерность выводов комиссии Бурденко. Примерно в это же время в Москве вышла в свет подписанная к печати в издательстве «Наука» в начале марта ее книжка «Безоговорочная капитуляция агрессоров: Из истории Второй мировой войны». В ней, ссылаясь на запись Й. Геббельса в дневнике от 30 апреля 1943 г. о «раздувании катынского инцидента», Лебедева специально поясняла, продублировав в подстрочнике «советскую официальную версию» с ее подтасовками: «В апреле 1943 г. геббельсовская пропаганда сфабриковала „доказательства“ осуществленного якобы органами НКВД в районе Катыни вблизи г. Смоленска расстрела 10 тыс. польских офицеров. Чрезвычайная государственная комиссия по расследованию немецко-фашистских злодеяний после освобождения Смоленска установила, что расстрел имел место, но был проведен в сентябре 1941 г. оккупантами»{21}.

В ситуации активной идеологической защиты прежней версии Горбачев позволил себе якобы «демократический» жест обращения к советской и международной общественности для «поиска» свидетельств катынского преступления, который в очередной раз лишь создавал видимость действий, а на деле служил далеко не первой, неограниченной во времени затяжкой признания правды.

Между тем страна быстро менялась. Исчезал страх, раскрепощалось сознание. Люди начинали жить в другой системе координат. Однако публично обнажить контуры зловещей катынской тайны в 1987 г. еще означало получить обвинение в нападках на Советское государство и его строй, прослыть дисседентом. Это не останавливало людей такого формата, как А.Д. Сахаров и А.И. Солженицын, который откликнулся на трагедию Катыни в «Архипелаге ГУЛАГ». Во все времена общество выделяло из своей среды людей высокой нравственности, подлинных гуманистов, способных дорого заплатить за свои убеждения, пойти на конфликт с тоталитарной системой. Таков был удел членов общества «Мемориал», из которого сильно и требовательно звучал голос ученого-астронома Алексея Памятных. Польское направление в деятельности «Мемориала» сформировалось начиная с первой конференции общества осенью 1988 г.