Спустя некоторое время после своего выступления на съезде народных депутатов М.С. Горбачев спросил меня как бы между прочим, уничтожил ли я протоколы. Я ответил, что сделать это без специального решения не могу.

— Ты представляешь, что представляют сейчас эти документы?!

После того как на весь мир М.С. Горбачев заявил, что не видел секретных протоколов, я догадывался, сколь взрывоопасна эта тема. Ему хотелось бы навсегда забыть о ней, но уничтожать подобные документы не так-то просто. Особенно когда к ним присоединилась еще довоенная информация по Катыни. Все это было миной замедленного действия, способной взорваться в любой момент и обречь Горбачева на моральную и политическую смерть»{40}. В итоге, он надумал разрубить Гордиев узел путем ликвидации документов. Однако в хранилищах Политбюро существовал столь строгий учет, что это было просто невозможно: документы были многократно зарегистрированы в различных книгах и картотеках. Если какой-либо документ задерживался даже у генсека, немедленно следовали напоминания. Этот порядок наглядно просматривается в оформлении расписок представителей верхнего эшелона власти, получавших для ознакомления материалы «особого пакета № 1». Система свято хранила свои тайны. И было что хранить и скрывать.

Болдин полностью исключал для себя возможность уничтожения документов: «Чтобы замести следы, требовалось уничтожить эти книги, ибо переписать регистрационные книги довоенных лет заново — нереально. Да об этом узнал бы широкий круг людей, которые никогда бы не пошли на такую авантюру»{41}. Р.Г. Пихоя утверждает, что твердую позицию заняли архивисты. Кстати, в своей книге Пихоя обращает внимание на проблему катынского преступления и подчеркивает, что в Польше «кровоточили раны Катыни и „четвертого раздела Польши“, как определим последствия заключения пакта Риббентропа—Молотова для Польши»{42}.

Горбачев попал в весьма двусмысленную морально-политическую ситуацию, достигнув взаимопонимания с польским руководством и пообещав покончить с самыми трудными «белыми пятнами», но столкнувшись с невозможностью получить поддержку большинства Политбюро в критике сталинских деформаций советской внешней политики. Он не мог не понимать, что принять решение об уничтожении секретных протоколов и оставить необходимый в таком случае документ с собственноручной подписью о направлении протоколов на перемалывание — значит полностью скомпрометировать себя. Он, однако, не ставил подписи даже при просмотре «особого пакета № 1», переложив эту обязательную операцию на Болдина. Поэтому секретные протоколы уничтожены не были. Он утаивал их последним из советских руководителей, но побоялся в этом расписаться; не смог ни уничтожить их, ни обнародовать.

Еще раз задумаемся над вопросом: что заставляло Горбачева поступать таким образом? Несомненно, пуповина тоталитарного режима, которую он надорвал, была еще столь прочной, что он не мог порвать ее совсем. Секретные договоренности Советского Союза и Германии, связанная с ними трагедия польского народа, в том числе одно из самых страшных преступлений сталинщины, оказались для него неподъемной проблемой.

Однако проблема секретных протоколов близилась к разрешению. Когда Г. Коль во время встречи с М.С. Горбачевым предположил, что их оригиналы хранятся в архивах ФРГ, помощник Горбачева А.С. Черняев воспользовался случаем, чтобы направить в Бонн с полудипломатической-полунаучной миссией Л.А. Безыменского. Ему удалось выяснить, что существуют 20 негативных микрофильмов из личного бюро Й. Риббентропа, полученных в 1945 г. в Тюрингии англо-американской розыскной группой (так называемая «Коллекция фон Лёша»). С них сделаны фотокопии советско-германских договоров 1939 г. и приложений к ним (подлинники погибли в марте 1944 г. во время бомбежки). Справка Безыменского содержит описание и анализ этих материалов, доказывающий их подлинность. Она проясняет и вопрос о достоверности подписи Молотова, сделанной латиницей: все подписи под русскими текстами сделаны им русскими буквами, под немецкими — латинскими{43}.

Когда комиссия съезда народных депутатов выработала проект заявления съезда «От комиссии съезда народных депутатов о политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении 1939 года» и проект сообщения для печати «В комиссии съезда народных депутатов», они были, по старой традиции, направлены вместе с сопроводительной запиской от 22 июля 1989 г., подписанной А.Н. Яковлевым и завизированной В.М. Фалиным (и сразу засекреченной общим отделом ЦК КПСС), членам Политбюро, кандидатам в члены Политбюро и секретарям ЦК. Благодаря политическим мемуарам заведующего идеологическим отделом ЦК Капто, мы можем тщательно проследить новый виток игры вокруг секретных протоколов, теперь уже между Политбюро и съездом народных депутатов. Капто обильно цитирует в своей книге (с детальными комментариями) записку от 22 июля, содержащую разбор позиций членов комиссии, аргументацию предлагаемой руководством комиссии тактики, обоснование его предложения признать, осудить и аннулировать секретные протоколы (без формулирования четкой и однозначной оценки двух советско-германских договоров). Из записки следует, что демократы (Ю.Н. Афанасьев, В.М. Кулиш и другие) решительно требовали размежевания со «сталинско-брежневскими методами», полностью отрицали «рациональные начала во внешней политике СССР в послевоенное время», поднимали вопрос об осуждении советского «сговора с фашизмом», нарушения норм международного и внутреннего права, политики Советского Союза в Восточной Европе. Партийно-государственное руководство информировалось о том, что секретные протоколы назывались в комиссии «преступно несправедливыми», квалифицировались не иначе как «основа последующих аннексий, изменения статуса и границ государств», что «открыто или в подтексте проводилась мысль, что Сталин „акцептировал“ ставку Гитлера на войну и сделал Советский Союз соучастником нацизма в развязывании мирового конфликта, что у СССР не было причин заключать с Германией договор о ненападении, что имелись якобы другие альтернативные варианты». На этом основании договоры и приложения предлагалось осудить и признать «недействительными с самого начала», а «присоединение к СССР трех Балтийских государств — к настоящему времени незаконным».

Ради доказательства того, что сделано все возможное для смягчения столь резкой позиции большинства комиссии, в записке подчеркивалось, что удалось не допустить включения в сводный проект заявления съезда объявления Советского Союза «соучастником развязывания Второй мировой войны, ответственным за изменение соотношения сил в Европе в пользу нацистской Германии»{44}. Это положение предлагалось в проекте эстонских депутатов от 9 июля и в двух проектах Афанасьева.

Руководители комиссии старались быть максимально убедительными, стремясь скорее завершить ее работу. Указывая на рост напряженности в Прибалтике и предлагая варианты решения вопроса, Яковлев и Фалин настаивали на принятии не заявления о том, что члены комиссии не пришли к согласованным оценкам и председатель не в состоянии предложить съезду подготовленные рекомендации (что привело бы к перенесению обсуждения на съезд и усилению конфронтации), а варианта с опубликованием компромиссного заявления от имени всех или большинства членов комиссии (чтобы «сохранить контроль над развитием событий»).

Однако подготовленный вариант заявления вызвал подлинную идеологическую баталию и на Политбюро 31 июля одобрен не был. Дальнейшее продвижение работы над документом было трудным. Члены комиссии старались ускорить ее работу, оказывали давление на председателя со своей стороны, чтобы добиться опубликования хотя бы промежуточного варианта. Яковлев не получил на это согласия Горбачева. Даже выступление на съезде стало возможным только под угрозой отказа от поста председателя комиссии. Наконец Ю. Афанасьев и группа членов комиссии выступили против ее председателя и предали огласке предварительный текст заключения{45}.