— Я над этим никогда не задумывался.

— Сколько вам было тогда лет?

— Двадцать шесть.

— Что ж, вы неплохо начали свою карьеру!

— Я всегда старался быть достойным того положения, которое занимал.

— Прекрасно! — сказал председатель. — Я только хотел познакомиться с вами. Очень рад…

Марк стоял в темноте у кровати. Он все не решался зажечь лампу, словно свет мог рассеять уверенность, которую он постепенно обрел за эту ночь. Он нагнулся за домашними туфлями. Голова закружилась, и ему показалось, что он сейчас упадет. Присев на постель и преодолевая, как и каждое утро, мучительную усталость, сковывавшую его после бессонницы, Марк старался отдышаться, хотя бы настолько, чтобы услышать в наступившей вдруг тишине, которую уже не нарушали даже завывания ветра, биение своего сердца.

Он не испытывал страха. Он чувствовал в себе то ожесточение, которое заставляет человека стремиться хоть раз в жизни предстать перед судом, чтобы все увидели правду.

Итак, он не испытывал страха. И даже если бы ему пришлось вступить в эту темную полосу своей жизни — он не знал, когда она кончится, он знал только, что она началась нынешней ночью, которую он провел без сна, прислушиваясь к ветру, гудящему в щелях ставен, — даже если бы он вступил в эту темную полосу своей жизни без той нелепой крохотной надежды, которая все-таки жила в нем, он все равно не отказался бы от борьбы.

Получив обещание, что административный совет соберется не позже чем через неделю, чтобы разрешить конфликт, который еще назывался «разногласиями между председателем и генеральным секретарем», тогда как в действительности речь шла о выборе между председателем и им, не между их принципами, а между ними — либо председатель, либо он, — Марк отправился в Немур к матери. Но эта неделя отдыха его вконец измотала. «Это потому, — думал он, — что я еще окончательно не теряю надежды». Он обладал избытком сил, верой в будущее — словом, мужеством низшего порядка, но был совершенно не способен подняться до того высшего мужества, которое в данном случае заключалось бы в том, чтобы полностью отдать себе отчет в сложившейся ситуации. Ведь самое большее, чего он мог добиться, — это вызвать тайное уважение у некоторых членов административного совета. Но ему и в голову не приходило этим удовлетвориться. Подобная победа его ни в коей мере не устраивала, и не потому, что была бы скрытой и зыбкой, а потому, что, проработав девять лет в банке, он привык относиться к членам совета, как к ничтожествам, лишенным всяких признаков совести.

Марк и сам не мог бы сказать, о какой именно победе он мечтал. Он знал заранее, кого предпочтет совет. Он знал даже, что вопрос этот предрешен и что это подобие судилища лишено всякого смысла.

Вдруг Марк почувствовал, что окончательно проснулся. Он встал и открыл окно. Ветер, всей своей тяжестью давивший на ставни, ворвался в комнату — теперь он был теплый и влажный и принес с собой запах прелых листьев. Впервые Марк подумал, что скоро настанет весна. Он подумал также, что эта история, начавшаяся осенью, завершится весной, как, впрочем, не только эта история, но и вся первая часть его сознательной жизни, важный период между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами, когда решается судьба человека и когда у него были все основания считать, что его собственная судьба сложилась самым счастливым и достойным образом. Во всяком случае, так он будет думать потом, и вовсе не потому, что ему запомнятся даты, а из-за того, что теплый ветер коснулся в то утро его лица. Тяжелые фонари покачивались над шоссе, за которым он едва мог различить разбухший от паводка Луен и прямые ряды садовых оград, день за днем все больше погружавшихся в воду. Грузовик, мчавшийся в сторону Парижа, на перекрестке трижды просигналил фарами.

Услышав шаги Марка на лестнице, мадам Этьен поспешила налить ему кофе. Марк поцеловал мать в лоб. Его лицо после умывания было еще слегка влажным, он никогда не вытирался досуха, у него никогда ни на что не хватало времени. «Он еще больше похудел за последние дни, — подумала мадам Этьен. — В его возрасте большинство мужчин начинает полнеть. А вот он — нет!» Какая-то женщина (мадам Этьен уже не помнила, кто именно) однажды сказала, что Марк навсегда сохранит стройность и гибкость, свойственную прыгунам с шестом. В тот год ему минуло двадцать. Разговор этот происходил летом на пляже. Все девушки были от него без ума. Ни одна не устояла бы перед ним. В ушах мадам Этьен еще звучал голос той дамы на пляже.

Он слишком много работает. Так было всегда, особенно вначале, когда господин Женер взял его себе в сотрудники. Это был тяжелый период в жизни Марка. Он по двенадцати часов просиживал в своем кабинете, света белого не видел. Словно три года просидел в подвале. Даже по воскресеньям он утром бывал в банке. Да и теперь он все еще так работает. Конечно, не считая этих последних дней. «Я ни о чем с ним не буду говорить. Во всяком случае — сейчас. Это будет лучшее доказательство моей любви к нему. Пусть он уедет сегодня, как уезжает обычно в понедельник утром, проведя со мной воскресенье, в тот же час, что и всегда».

Мадам Этьен пристально посмотрела на сына.

— Марк, надеюсь, они не поставят под сомнение твою честность?

— Не думаю, — ответил Марк. — Они не посмеют. Они уже пытались, но убедились, что это невозможно.

— Ты уверен?

— Уверен, что пытались. Не огорчайся, мама.

— А может зайти речь о твоей личной жизни?

— Какое им дело до моей личной жизни?

— Не знаю, дорогой, но люди задают столько вопросов. Поэтому я и пытаюсь…

— Вот именно… — прервал ее Марк. — Почему ты всегда пытаешься перебрать все возможности? Разве, по-твоему, в моей личной жизни есть что-то такое, что можно обернуть против меня?

— Нет, нет, что ты!.. Но люди так любят лезть в чужие дела… Разве их касается, что Дениза развелась с мужем, чтобы выйти за тебя замуж? Дениза и ты — ведь тут все очень просто, не правда ли, дорогой?

— Да, — сказал Марк, — очень просто.

— А теперь ты раздумал жениться?

— Мы оба раздумали.

Зазвонил телефон. Мадам Этьен вздрогнула и с трудом поднялась — у нее были больные ноги.

— Разве я могу испытывать хоть малейшее доверие к этим людям?

Она сняла трубку.