— То есть? — сказала секретарша.

Марк поднял со стола большую пишущую машинку «Ремингтон». Он даже не ожидал, что она такая тяжелая.

— Что вы делаете? — закричала секретарша.

Он раскрыл руки. Клавиши разлетелись во все стороны.

— Вы что, свихнулись? — сказала секретарша.

— Я сделал это в ваших же интересах. Разве вы видите другое средство заставить его выйти?

— Я вызову полицию, — сказала она. — Тогда с этим будет сразу покончено.

Марк смотрел на дверь.

— Вы ищете, чего бы еще разбить?

— Только если это будет необходимо, — сказал Марк, — но боюсь, что все-таки придется.

Почти в ту же минуту открылась дверь.

— Господин Этьен, — объявила секретарша, — я считаю своим долгом предупредить вас, что вызову полицию.

— Подождите, — сказал Марк, — я не уверен, что он хочет вмешивать в это дело полицию.

— И все-таки я это сделаю.

— Хорошо, — сказал Марк.

Он ногой придержал дверь, не давая ее закрыть. Секретарша с минуту сопротивлялась, но она была такая худенькая и легкая, что ему не составляло никакого труда ее оттолкнуть. Он это и сделал, внутренне иронизируя над самим собой. Потом запер изнутри дверь на ключ.

Теперь он находился в узком вонючем коридоре, куда выходили три застекленные двери. Ни одна не была освещена. Он наугад толкнул одну из них и зажег свет. Ансело с тусклым взглядом сидел за своим письменным столом, положив перед собой руки.

— Ты боишься света? — сказал Марк.

— Нет, — проговорил Ансело, — я не боюсь света. Я…

Он встал. Он был не лишен изящества, недурен собой и походил на актера кино — не на такого-то или такого-то, а на любого, словно заимствовал свои черты у них всех, так что при взгляде на его лицо казалось, что вы уже где-то видели этого человека. На улицах и в кафе женщины обращали на него внимание. Он вышел из-за стола и остановился перед Марком.

— Ну? — сказал он. — Все еще сердишься? — И протянул ему руку.

Бывает много невероятного в отношениях между людьми. Однажды Ансело сказал: «Я искренне желаю вам счастья и думаю, что ты действительно будешь счастлив с Денизой: я неплохо сформировал эту женщину». Теперь он протягивал ему руку.

Вы, разумеется, ходили в гимнастический зал. Все молодые люди, подающие надежды, ходят в гимнастический зал. На этом настоял Женер. Он не хотел, чтобы вы одрябли и закисли, преступно подрывая свое здоровье. Он сам выбрал для вас гимнастический зал на улице Ром, дни и часы занятий с таким расчетом, чтобы вам было легче заходить к нему после каждого сеанса. В последнее время Бетти готовила вам чай, который вы не очень-то любили, и к нему всякие вкусные вещи. Вы ходили в гимнастический зал, но вы не могли вообразить, до чего вы сильны, не представляли себе, как вы бьете кого-нибудь, и не знали, что значит получить от вас пощечину. Уже много лет вы ни с кем не дрались. Со времени лицея. И вам казалось, что для вас время драк минуло. А если не считать детских потасовок, вы, собственно, еще ни разу в жизни не ударили человека.

Ансело попятился к письменному столу. Он машинально поглаживал щеку. Слегка наклонив голову, он смотрел на Марка с удивлением, с неподдельным удивлением, почти без злобы.

— Осторожно, — сказал он. — Теперь прошу тебя выйти. Не поступи опрометчиво.

Только тут Марк заметил, что, поглаживая одной рукой щеку, Ансело в другой держит револьвер. И, по-видимому, на лице Марка было написано недоверие, потому что Ансело несколько раз подряд кивнул головой в знак того, что он действительно выстрелит, что он твердо решил это сделать. Но Марк не испытывал никакого страха. Он лишь находил, что Ансело с револьвером в руке донельзя смешон, и это зрелище неизвестно почему доставило ему облегчение.

У Марка болела голова. Ему надоела вся эта история. Пощечины было достаточно. Он собирался вернуться домой, принять таблетку аспирина и лечь в постель. Впоследствии он часто спрашивал себя, какой инстинкт или какие кадры из фильмов, застрявшие в памяти, побудили его броситься на Ансело и что было бы, если бы он не схватил так проворно его руку и не вывернул ее, хотя его этому не учили в гимнастическом зале. Если бы Ансело действительно выстрелил. Впрочем, Марк не верил и никогда не поверит, что он был способен выстрелить.

Когда револьвер упал к его ногам, он наклонился и, пока поднимал его, все ждал удара. Но Ансело сложил руки на животе и не шевелился. «Вот и все», — хотелось бы сказать Марку. Чего бы он только не дал, чтобы иметь возможность это сказать! Он подождал еще секунду, оставляя себе последний шанс, потом сунул револьвер в карман и принялся избивать Ансело.

Ансело не защищался. Ему был присущ тот особый род трусости, который заключается в нежелании защищаться. Каждый раз, когда Марк на мгновение останавливался, он чувствовал, что у него отчаянно дрожат руки. Он не мог сдержать эту дрожь. Ему приходилось сделать усилие, чтобы опять сжать кулаки. «Он хочет, чтобы я его убил, — думал Марк. — Он в самом деле хочет, чтобы я его убил». Но, сжав руки в кулаки, он уже не мог их остановить. Он уже не испытывал особого гнева. Он никогда бы не поверил, что способен бить человека, не желающего защищаться, в особенности если это нежелание защищаться не приводит его в ярость. И тем не менее он его бил и знал, что мог бы бить еще долго, не видя причины остановиться, пока Ансело держится на ногах. Он подумал, что его надо ударить под ложечку, в живот, а не только в лицо, но не решился на это. Он сохранял чувство меры и был убежден, что никогда не утратит его.

У него болели руки. Ему было противно окровавленное лицо Ансело. Он и сам себе был противен. Он решил уйти.

— Марк! — окликнул его Ансело.

Марк обернулся. На залитом кровью лице Ансело было трудно различить слезы, но Марк понял, что тот плачет. И вот тут-то он пришел в ярость. Нежелание защищаться он еще мог понять — это было в духе Ансело. Но нежелание оставаться самим собой!.. Если уж ты Ансело, так будь им по конца. У Марка было определенное мнение об Ансело, и он не мог его изменить. Он ушел в бешенстве.