— Разве норовом крут? — усмехнулся Горюнец.

— Есть тот грех; да кто из нас без греха? А это что с тобой за хлопчик?

— Это Митрась, — представил его Горюнец, обнимая за плечи.

— Да кто он тебе? Не было ведь у нас на селе такого.

— А он и не из наших мест, я в Смоленске его повстречал. Племянник он теперь мой названый.

— То-то я гляжу: на родню-то вроде и не похож: ты беленький, а он, вишь, чернявый. Славный какой хлопчик-то!

Кулина вздрогнула, когда когда Митрась резко дернулся, едва она протянула руку, чтобы погладить его по голове.

— Диковат еще, — снисходительно засмеялся Горюнец, привлекая его к себе; Кулина ревниво поразилась, увидев, как доверчиво и послушно прильнул к нему мальчик. — Он чужих боится. Били его много…

— Как же ты теперь живешь-то, Янку? — спросила тихо молодица.

— Да вот, живу потихонечку… Ты, Кулинка, не жалей меня, я на судьбу не сетую. Домой пришел, на родную сторону. И Митранька со мной; уж скоро вырастет, подмога мне будет. Правда, Митрасю?

…Нет, и в самом деле не жаль ему ничего больше. Что о былом горевать! Смотрит он на нее сейчас: и та, и не та Кулина. Нет, не годы минувшие и не замужний убор так ее изменили. Просто Янка за эти годы стал иным. Теперь без грусти он понял, что в общем-то и не была никогда Кулина такой, какую он с давящей тоской вспоминал; такою сделало ее лишь пылкое воображение юноши.

И все же зашел Горюнец на прощание в хату; наклонился над зыбкой, где тихо и ровно дышал спящий младенец. Осторожно провел ладонью по мягонькой детской щечке — и надолго запомнила его огрубевшая от работы рука тонкий бархат младенческой кожицы.

Когда возвращались они домой, солнце уже почти село, только небо на горизонте было еще окрашено розовым. На завалинка и у калиток мирно беседовали старушки, женщины, курили трубки деды. Над селом плыл тихий, ясный летний вечер.

На одной из скамеек, поставленных возле калиток, чтобы сидеть на них вечерами, провожать закаты, Горюнец увидел Васю Кочета, собравшего вокруг себя кучу ребятишек. Они расположились кружком: кто возле него на скамейке, а иные, кому не хватило места — перед ним на корточках, а то и просто на землю уселись. Василек вполголоса рассказывал им какую-то сказку, и Янка с тоскливой болью вспомнил собственные отроческие годы, когда и сам он так же собирал вкруг себя детвору.

Среди русых и светлых головок, окруживших Васю, он тут же приметил длинную темную косу, соскользнувшую с острого плечика. Леська блестящими глазами уставилась на Василя, боясь упустить хоть слово. Сидевшая с нею рядом Виринка что-то чертила прутиком по земле и слушала не слишком внимательно.

— …и тогда порешили расколоть его на тыщу кусков и пометать в Буг, — расслышал Горюнец Васин голос.

Он пристроился рядом с Леськой, слегка толкнул ее плечом. Та повернула голову, небрежно кивнула.

— О чем это он рассказывает? — шепотом спросил Янка.

— Про Дегтярной камень. Тс-с-с!

— …И вот один замахнулся на него молотом, — продолжал, не замечая подошедшего друга, Василь. — Как ударил, а молот-то отскочил, да мужику-то прямо и в лоб! Убил напрочь. А на камне том даже зарубки не осталося… Тогда решили так его в Буг стащить. Дюжина толкала — не качнулся даже. Потом у них у всех руки отсохли…А наутро пришли на то место люди, а камня как не бывало! Даже трава не примята, где он лежал. Никто его больше с тех пор не видел. Да ходят слухи: лежит где-то в наших краях колдовской тот камень, совсем близко от нашего села…

— Ой! А он порчу на нас не нашлет? — испугалась маленькая Зося, девочка лет семи с белесыми мягкими косичками.

За Васю ответил Янка:

— Ну зачем же ему порчу на нас насылать? За что? Мы живем себе тихо, никому не мешаем, никого не обижаем. И он нас не тронет, не надо только его сердить.

— А как его не сердить? — спросила Зося.

— Меньше о нем болтать, вот как! Он этого не любит. А ты, Василю, поди-ка сюда — поговорить нам надо!

Оробевший Вася, хлопая глазами и не вполне понимая, в чем же он провинился, поплелся в сторонку следом за другом. Янка огляделся по сторонам, уверяясь, что никто их не подслушивает, а потом сердито зашептал:

— Ты что: совсем ума решился? Хочешь беду накликать?

— Господи… Ясю… Ты о чем же?., - растерянно забормотал Василь.

— Нашел, право, о чем детишкам рассказывать! Да и брешешь ты к тому же: никто его молотом не бил, и руки ни у кого не отсыхали.

— Ну а что ж такого? — Вася, похоже, никак не мог взять в толк, в чем же тут соль.

— Ты же знаешь, какая сила в том идоле затаена! Такая сила, что предки наши даже имя его боялись вслух сказать, оттого оно ныне и позабылось… Не любит он, чтобы напрасно его тревожили.

— Ну вот еще! — беспечно отмахнулся Вася. — Я ж честный христианин, с чего бы мне какого-то еще идола поганого бояться…

Янка зажал ему рот ладонью, он было, пожалуй, поздно: опасные слова уже подхватил ветер. Янка попытался хоть как-то отести возможную беду.

— Эй, это не Василь сказал! — крикнул он в сторону леса. — Это один гайдук из Островичей, мы его не знаем и знать не хотим!

Едва ли это помогло: через несколько дней женщины нашли Васю на опушке леса. Хлопец лежал навзничь, раскинув руки, изжелта-бледный, с обостренными чертами. Бабы перепугались, заголосили, завыли, ровно над покойником. Наконец кто-то из них разглядел, что он еще дышит.