А потом она с восхищенной грустью смотрела, как Доминика, румяная, словно зорька, потупив очи, вручала Даниле награду — роскошно вытканный длинный узорный пояс с подвешенными к его концам белыми лебяжьими пушками — здесь такие пояса называли дзягами. Как ни восхищалась Леська Доминикой, однако про себя ревниво заметила, что и сама бы выткала дзягу ничуть не хуже. А Данила почти и не смотрел на признанную длымскую красавицу; глаза его по-прежнему беспокойно скользили вдоль толпы — возможно, невольно искали в ней серый платок и пару темных глаз, подернутых туманной дымкой.

Что же он за человек такой, этот Данила Вяль? Чем живет, во что верит? Значит ли она для него хоть что-нибудь? Да, конечно, она знает, что нужна ему, она сердцем чует… Очень хочет чуять… Но отчего же он так странно держит себя? Почему скользит взглядом мимо, словно она — пустое место? Не поймешь его… Невозможно понять…,

На другое утро, еще в синем предрассветном сумраке, провожали хлопцев в дальний путь.

Накануне Тэкля весь вечер не отходила от печи: пекла лепешки, жарила копытки — Савке в дорогу. Леська, сидя неподалеку, проверяла и чинила его белье. Уж которую неделю ждала она его ухода, чтобы наконец-то вольно вздохнуть без его тяжелой руки, а теперь с чего-то вдруг приуныла, пригорюнилась.

Нитка отчего-то не лезла в иголку; пальцы вдруг стали ледяными, не хотели гнуться.

— Ну, что ты засумовала? — обернулась к ней Тэкля.

— Жаль его, — вздохнула Леська.

— А чего жалеть-то? Нешто он на веки вечные уходит? На вот, скушай копыточку!

Девчонка послушно сунула в рот горячий пресный коржик и сосредоточенно потянула длинную суровую нитку.

— Длинна, оборви, — поглядев на нее, мимоходом велела бабушка. — Длинная нитка — ленивая девка.

«Вот и Савке все блажится, будто ленива я», — невесело подумала Леська, однако нитку все же оборвала. А что любит она шить длинной ниткой — так это правда, есть тот грех. И не потому, что лень ей лишний раз вдевать нитку в иголку; просто нравится ей наблюдать, как нитка понемногу укорачивается, перестает путаться, и с каждым стежком все ловчее шить дальше.

Подошел Савка, поглядел, как скворчат в горячем сале лепешки, как Леська затягивает узелок. Девчонка невольно поежилась под его хмурым взглядом, однако он вскоре отошел в другой угол хаты, так ничего и не сказав.

Однако вечером, когда все легли спать и Леська, угнездившись под одеялом, уже отвернулась к стенке, она вдруг услышала, как он шепотом ее зовет:

— Аленка! Ты не спишь еще?

Она еще не спала, однако уже задремывала; тело уже стало тяжелым и мягким, перед глазами уже плыли какие-то бледные тени, лица, фигуры — те смутные видения, которые еще нельзя назвать настоящими снами. И тут снова послышался приглушенный Савкин голос:

— Тебе что — лень голову повернуть? Аль опять шея болит?

Она с трудом разлепила веки и подняла тяжелую голову. Савка лежал, приподнявшись на локте; в сине-серых потемках отчетливо виднелась его голова с растрепанной чуприной и чуть светились глаза.

— Я вот, Аленка, ухожу завтра. Рада, небось? Да ты башкой-то не мотай: и без того вижу, что рада. А мне вот за тебя боязно.

— Отчего ж тебе боязно? — спросила Леська.

— Непутевая ты девка, вот что! Я тебе вот что скажу, — продолжал он. — Держись ты от того Данилы подальше! Он шляхтич, голубая кровь, тебе, вахлачке, не пара. Путного ничего не выйдет, это любому ясно, баловство одно, а на жида оно мне! Да и тебе тоже…

— Ах ты, господи помилуй! — вздохнула она. — Ну какое баловство, что ты плетешь?

— Молчи уж! — бросил он. Уж я-то знаю, что никакой у тебя оглядки, ты как нырнешь — так сразу головой в омут! Скажешь, нет? Вот то-то! Да вот еще что: к Янке без меня тоже поменьше бегай! Мужик он молодой, одинокий, а ты уже девчина большая. Худого, может, и нет ничего пока, а толки уж ходят про вас… А тебе до хлопцев дела быть еще не должно, твое дело — прясть да ткать, а с хлопцами водиться — теленок ты еще!

— Ну вот, опять за свое! — рассердилась Леська. — В поле с серпом — так кобыла, а с хлопцами водиться — теленок? Да ну тебя вовсе, я спать хочу! — она сердито завозилась, натягивая одеяло на самую макушку.

Утром поели второпях. Сперва все молчали, глотая горячую гороховую похлебку с картошкой и накрошенным свиным салом. Потом Леська неловко задела локтем горшок с похлебкой. Он не упал, но с громким скрежетом подвинулся ближе к краю стола.

— Я ж говорю — беда, не девка! — осердился Савел.

— Да, — тут же вспомнил дед. — А о чем это вы вчера до самой ночи гутарили? Бубнили и бубнили, уснуть не давали…

— Да так… Ничего, — смутился Савел.

— Савка не хочет, чтобы я к Ясю ходила, — пояснила девчонка. — Мозоль он, что ли, Савке отдавил, не разумею, право!

— Да ты и вовсе ничего не разумеешь! — вновь осерчал Савка. — Что мне, право, и делать, татусь, коли нашей дурехе что на лавку с ногами взобраться, что к Янке на колени — один черт, ей и дела нет! А он, жулик, и рад с девчиной поластиться.