За что, скажем, умер бы он, Сербин Хрисанф?

Вот Зилов, Пиркес и Потапчук, те знают — за что! Они пошли. Не позвали, черти!..

Впрочем, Сербин догадывался, куда они пошли. Они, собственно, и не таились. Вот уже сколько дней они рассказывали о том, что железнодорожники организуют Красную гвардию для защиты Советов и они думают в нее записаться. Так значит — Красная гвардия? Сербину это не было ясно до конца. Россия — это он знал. Украина — тоже, кажется, понятно. Монархия и республика — в этом он, безусловно, разбирался. Потом, значит, народность и демократия — еще бы! Сербин ненавидел всю эту буржуазную свору — помещиков, фабрикантов и особенно дворян и аристократов. Он за рабочих и крестьян. Это безусловно. За революцию!.. Ага! Вот это оно и есть! За революцию! За революцию он может пойти и на страдания и даже — горло его сжалось — даже на смерть. Баррикады, руины, страдания, он — и над ним трепещет на ветру знамя. Рвутся гранаты, пули свистят, огонь и дым! И он падает, пораженный пулей в сердце. Друзья подхватывают его. Музыка… Нет, какая же на баррикадах музыка? Он просто говорит: «Друзья, я умер за революцию!» И — последний вздох… Бедная, бедная мама, ее Христя умер… Ах, мама! Ведь она останется одна, совсем одна. А она так любит своего Христю! И она уже стареет. Кто прокормит ее, кто позаботится о ней, когда она состарится, заболеет? Кто закроет ей глаза, когда она умрет?

Мамы стало так жалко, что Сербин понял — никуда и ни за кого он умирать не пойдет.

Он дезертир.

Исполненный презрения, горечи и отвращения к себе, Сербин двинулся назад.

— Тебе, Хрисанф Захарович, так и умереть вечным гимназистом!

На вокзале нельзя было протолкаться. Платформы забиты толпами солдат различных частей и родов оружия. Ведь каждые пятнадцать минут к перрону подкатывал новый поезд или эшелон. В Москву и Петроград оттягивались с фронта войска. У всех входов и выходов с вокзала стояли казачьи патрули. До третьего марта девятьсот семнадцатого года они были верны царю. Теперь они верны Временному правительству. В зале первого класса — столпотворение вавилонское. В соседних царских покоях заседал Совет. Там решался вопрос чрезвычайной важности. Вопрос, который должен был перевернуть все, все сделать иным, каким-то особенным. Комитет спасения или ревком! Временное правительство или Советы! Коалиция или большевики! Война или мир! Народ набился так тесно, что нельзя было пройти. Люди стояли вплотную, в духоте и жаре — и ждали. Солдаты, рабочие, разные граждане.

У самого входа в зал Сербин вдруг натолкнулся на Броньку Кульчицкого. Он сидел на лавке с какими-то вещами. Как радостно увидеть своего! Значит, и Бронька Кульчицкий удрал? Ах, нет! Он же заболел и не был ни на матче, ни в классе, ни там…

— Здорово! — протиснулся к нему Сербин. — Ну, что слышно нового?

Кульчицкий сидел мрачный и злой. Кроме того, он был недоволен появлением Сербина.

— Нового?… Есть такие слухи, что Николай Второй заделался царем на станции Попелюхи…

— Да нет, я серьезно…

— И я серьезно.

— А куда это ты собрался? Бидоны твои?

— Мои. Денег, ты знаешь, сколько нужно? Вагон денег! Взял я, значит, у папаши меда два бидона. Отвезу в Киев, продам. Там продовольственный кризис, за каждый бидон мешок керенок дадут. Буду спекулянничать.

— А что ж ты сказал отцу?… Для чего тебе мед?

— Ничего не сказал… Пошел в погреб и взял.

Помолчали.

— У тебя же столько денег было…

— Было. А теперь ноль целых. Кто ж теперь картами занимается? Революцию фраеры защищают. А на что она им? Караси…

Зал гудел тихо, но недовольно. Теперь уже стало ясно всем: в Совет проникли чуждые элементы. Разные там трудовики, федералисты, поступвцы, меньшевики. Продали Совет кровопийцам и Керенскому. Разогнать его! Что-то рабочих и солдат в нем мало. Все больше канцеляристы. Здесь пускай заседают! Прямо в зале! Среди нас! Среди солдат и рабочих!

В углу, у двери в дамскую уборную, был сооружен небольшой помост, задернутый куцым занавесом, наскоро состряпанным из штофных портьер царских покоев. Это член исполнительного комитета, уполномоченный по делам просвещения, культуры и пропаганды, Аркадий Петрович, нес искусство в массы и низы. Каждый вечер здесь давались для солдат и вообще для всего свободного народа короткие «летучие» концерты. Но сегодня актеры Аркадия Петровича вдруг сами превратились в солдат. Они взяли винтовки и стали в строй. Аркадий Петрович тоже в строю — он выполняет свой долг. Пиль был посажен за рояль, Аля и Валя Вахлаковы вместе с Аркадием Петровичем выстроились в ряд на авансцене.

Аркадий Петрович протягивал руку вперед, в зал, глаза его останавливались, брови трагически поднимались под самую лысину.

Друг мой!
–

стонал Аркадий Петрович.

Брат мой! Усталый, страдающий брат!

Кто бы ты ни был… -

всхлипывали Аля и Валя,

Не падай душой!
–

восклицали они втроем, вкладывая в это все силы. Лысина Аркадия Петровича орошалась густым потом.

Пусть неправда и зло полновластно царят

Над омытой слезами землей!

Валя зябко ежилась и с мукой давала на это свое согласие.

Пусть разбит и поруган святой идеал,

Пусть струится невинная кровь!

Что могла Аля против этого поделать? Она только щурилась, и голос ее спускался до басов.

Верь!
–

вибрировал дискант Аркадия Петровича. Он умолял. Он готов был стать на колени, распластаться в блин. Только бы поверили.

Настанет пора! И погибнет Ваал!
–

Он делал выразительный жест в сторону фронта, на запад,

И вернется на землю любовь…

Пиль нажимал педаль и патетически брал мажорный аккорд…

От этого становилось так стыдно, что Сербин поспешил уйти.

В туннелях, в багажном зале, в зале третьего класса — повсюду происходили небольшие короткие митинги. То говорил солдат, то рабочий, но больше всего ораторствовали телеграфисты, молодые люди с красным крестом на рукаве или в фуражках с кокардами министерства народного просвещения. Они призывали к спокойствию и революционному порядку. В углу, у билетных касс третьего класса, в толпе солдат с белыми бинтами на околышах фуражек и с желто-блакитными петлицами — это были части Центральной рады — Сербин вдруг увидел серую гимназическую шинель. Из всех ее карманов торчали газеты, брошюры и книги. Макар!