Мы шли, ежась и вздрагивая от утреннего холодка. На левом плече у каждого, обернутый жгутом сена, лежал серп, из-за пояса выглядывал строганый юрок. Мы должны были жать и вязать. В те времена на Подолье и рожь и пшеницу всегда жали. Косили только ячмень и овес. За нами шли четыре старостиных дочки и две или три наемных жницы. Они громко переговаривались между собой и перебрасывались шутками со встречными парубками. Их горловой, подольский говор звучал твердо и звонко.

Зилов внимательно прислушивался к долетающим словам.

— Вы заметили, ребята, — заговорил погодя он, — как чудн они говорят? Я что-то плохо их понимаю…

— Почему — чудно? — удивился Потапчук. — И все селяне здесь у нас на Подолье так говорят. Что ж тут непонятного?

— Тебе хорошо, ты сам деревенский… Какое это, в самом деле, свинство! Вокруг нас крестьяне, они, так сказать, кормят нас, а мы в гимназии даже не учимся украинскому языку!

— А помнишь, Зилов, — воскликнул Сербин, — как мы встретили первых пленных на воинской рампе? И Матюша тогда тоже был, помнишь? Они говорили точно так же.

— Ничего удивительного, сэр! — отозвался Репетюк. — Это были галичане. И под австрийским, и под русским владычеством живет немало украинцев. В этом трагедия Украины, кабальеро…

Улица окончилась, и мы вышли за село. По ложбинам, склонам и пригоркам, сколько хватал глаз, до самого горизонта, обрамленного то ломаными, то округлыми линиями холмов, всюду желтели тучные, зрелые хлеба. Слабый утренний ветерок то тут, то там чуть касался колосьев и бороздил мелкой неровной рябью просторную широкую и спокойную гладь. Вдруг красное зарево на востоке прямо против нас поблекло, побледнело. В тот же миг жаркий огонь ударил нам в глаза и заставил зажмуриться.

Когда через мгновенье мы разомкнули веки, из-за горизонта прямо нам в лицо щедро било нестерпимо яркое солнце. Оно залило все вокруг своими косыми еще, но уже могучими лучами и сразу завладело всем. Оно проникало в самое сердце. Оно полнило грудь живой радостью и заставляло сердце биться громче, четче, сильнее…

Старостово поле находилось сразу за околицей. Наше обучение началось с первыми лучами утреннего солнца. Инструкторы — Репетюк и Потапчук — взяли серпы и быстро прошли друг за другом вдоль отведенной нам полосы. Серпы свистели в их руках, и с тихим шелестом падала позади желтая, тучная рожь. С соседней делянки, где заняли свои места наемные жницы, послышались удивленные возгласы:

— Матушка моя, да за ними и не угонишься!

Наука началась. Крепко зажав серп в правой руке, надо было наклониться и, врезавшись концом серпа в тесную гущу стеблей, описать большой полукруг. В этом полукруге, то есть теперь уже внутри серпа, должно было помещаться ровно столько стеблей, сколько может одновременно захватить раскрытая ладонь левой руки. А также — столько, сколько, туго схваченных, может без особого усилия перерезать в своем обратном движении зазубренное лезвие серпа. Затем сжатый пучок нужно осторожно, не рассыпав, перекинуть через левое плечо на стерню позади себя. Кроме того, чтобы не останавливаться и не догонять потом самого себя, надо научиться следить за своими ногами. Надо двигаться в такт зажину, делая шаг левой на первом и правой на втором, обратном, движении руки. Срезать надо вершках в двух от земли. Над жнецом, срезающим под корень, смеются, что он «цирюльник». Жнеца, оставляющего высокую стерню, дразнят «патлатым».

Надо сказать, что весь этот процесс кажется сложным только в описании. На деле ничего сложного в нем нет. Через полчаса все мы овладели секретом жатвы. Правда, мы за эти полчаса далеко отстали от жней, шедших соседней полосой. Мы выжали как раз половину того, что успели за то же время четыре старостовы дочки. Впрочем, в следующие полчаса мы, тридцать, уже сумели сравняться с ними четырьмя, несмотря на то что десять из нас уже порезали себе руки, а Макар начисто оттяпал мякиш левой ладони.

Но еще через полчаса мы вдруг с ужасом почувствовали, что это конец и дальше работать мы не в силах. Руки горели, гудела голова, разламывало позвоночник. Хуже всего было — наклоняться. Поясница отзывалась страшной, совершенно нестерпимой болью. Кости, казалось, сдвинулись со своих мест, трутся друг о друга, и скелет ежесекундно грозит рассыпаться.

Первым, как ему показалось, дезертировал Сербин. Солнце жгло немилосердно, губы пересохли, перед глазами пошли темные круги. Сербин бросил серп и на четвереньках пополз в овражек.

Но овражек уже был занят. Там лежали Зилов и Аркадий Петрович.

— Понимаешь! — застонал Зилов навстречу. — Тут, очевидно, в действии какие-то другие мышцы. Я могу каждый день бухать молотом по наковальне три-четыре часа подряд, а тут за два часа меня прямо надвое разломило.

Тогда Сербин, не таясь, утер слезы.

— Я вернусь домой. Ну его к черту! Так и буду белоручкой! Пускай! Что я могу сделать? — Он всхлипнул и заплакал. — У меня руки отваливаются. А спина пря… прямо… по… по…