— Я, кажется, полюбила, мама, и, наверное, после войны мы поженимся. Ты не против?

Поспав всего три часа, Женя уехала в университет. Разделась внизу, привычно одернула гимнастерку и по широкой, по той же вечной лестнице поднялась в комнату комитета комсомола. На нее оглядывались совсем молоденькие мальчики и девочки, переставали говорить и смеяться, когда она проходила мимо, разглядывали ее ордена.

Знакомых в комитете она не нашла, но встретили ее тепло, ее знали, разговаривали с уважением и даже с почтением, и у нее появилось чувство, будто вся ее прежняя студенческая жизнь была давным-давно, не два, а двадцать лет назад, что она старше этих мальчиков и девочек не на три года, а на все тридцать.

«Как они со мною предупредительны! Как со старым человеком. А ведь мне с ними учиться после войны и может быть, на одном курсе», — думала Женя.

Кто-то из членов комитета побежал собирать студентов «устраивать зал». Женя огляделась — почти все так же, те же портреты, та же карта, только флажки теперь стоят намного дальше от Москвы, чем в 41-м. Она стала расспрашивать о знакомых и часто в ответ слышала: «Убит». Многие из сокурсников погибли под Москвой в ноябре — декабре первого военного года, когда она только еще начинала учиться в Энгельсе.

Чувство, что она человек из другого мира, намного старше и опытнее этих ребят и девчат, не покидало Женю и позже, когда она рассказывала им в большой аудитории о полке, о командире и комиссаре, о Расковой, о Дине, Симе, о погибших Жене Крутовой, Гале Докутович и Дусе Носаль, о живых и воюющих бывших студентках МГУ. Вопросов было много, девочки спрашивали, как поступить к ним в полк, и Женя вдруг поняла, что не может их обнадеживать, потому что попасть в полк теперь было намного сложнее, чем два года назад. Теперь бы, вероятно, и ее саму такую, какой она была в октябре 41-го, в полк бы не взяли.

После шести Женя заторопилась, вспомнив о Славике, но интерес ее слушателей к делам полка не иссякал, и вырваться ей удалось с трудом. Три девчушки, серьезные и дотошные, не отпустили ее и на улице, проводили до самого тетиного дома.

Голос Славы она услышала на лестнице:

— Скажите, что зайду завтра.

— Опоздавших не пускать, — крикнула Женя и побежала по ступенькам вверх.

— Интересно, кто из нас опоздавший? Я уже второй раз захожу, а тебя нет и нет. Вот они, билеты, — «Фронт» Корнейчука — пропадают, уже опоздали.

— Прости меня, Славик — я не нарочно.

— Тебя прощаю охотно. Даже к лучшему — погуляем.

До позднего вечера они бродили по городу. Слава держал Женю под руку, и они оба имели право не отдавать честь при встрече со старшими офицерами. Прошли весь Арбат из конца в конец, посидели у памятника Гоголю, по пустому бульвару прошли до станции метро «Кропоткинская», по Волхонке вышли к Кремлю, обошли его со стороны реки, послушали куранты, постояли у Мавзолея и двинулись вверх по улице Горького. Город был малолюдным, но выглядел мирно. Уж не было в небе аэростатов заграждения, убрали с витрин мешки с песком, исчезли озабоченные дружинницы 41-го с зелеными сумками противогазов через плечо. Из дверей кинотеатров выходили гурьбой спокойные люди, никто не смотрел на небо, не ждал воздушной тревоги.

— И вот мы с тобой гуляем по Москве, два мирных фронтовика, представляешь? — улыбнулась Женя. — Фантастика!

— Тебе кажется удивительным, что мы гуляем по Москве, что здесь не чувствуется войны, а для меня удивительно, что я гуляю с тобой, что случайно нашел тебя где-то на краю аэродрома и что теперь у меня есть знакомая такая замечательная девушка.

— Почему ты решил, что я замечательная?

— Я в этом убежден.

— Не рано ли? Мы ведь знакомы всего пять дней, Славик!

— Мне страшно подумать, что скоро расстанемся, а там на Тамани или в Крыму мы не будем принадлежать себе.

— Ну вот, только встретились, а говорим о расставании. Давай жить сегодняшним днем и радоваться, что мы в Москве, что мы знакомы, что мы живем. Тебя призываю, а сама так не умею. Надо радоваться просто тому, что живешь! Можно говорить, думать, бороться, дружить, читать! Что может быть лучше всего этого?

— Ты не сказала «любить».

— И любить, конечно. Наши девочки обожают говорить о любви, такие диспуты устраиваем! — И беззаботно, чтобы скрыть смущение, Женя спросила: — Ты кого-нибудь любил, Славик?

— Не знаю даже. Мы дружили с одной девушкой месяца четыре до войны. Вместе часто бывали, а вот если вспомнить, о чем говорили, что было особо впечатляющего, даже и не вспомню. В 41-м ушли на фронт, она теперь на Украине, капитан медслужбы. Пишем друг другу, но неинтересно, будто по обязанности. То есть можно так сказать: дружба едва теплится. Вот, понимаешь, как… С ней даже и разговаривать было как-то неинтересно, хоть и медик, будущий врач, а что ей ни скажешь, ее вроде это не касается, и суждения какие-то скучные…