И. А. Бунин пришел в русскую литературу в конце XIX века, в годы кризиса и назревавших перемен. Ощущение гибели дворянской культуры, которую сменяла антидуховность новой жизни, во многом определило трагическую тональность его творчества.

Рассказ «Господин из Сан-Франциско» (1915) изначально предварялся эпиграфом из Апокалипсиса: «Горе тебе, Вавилон, город крепкий!», придающим повествованию глубокий символический, философский смысл. Город, погрязший в грехе и пороке, подобен современному писателю обществу, неотвратимо движущемуся к неминуемой гибели.

Сюжетные события рассказа связаны с путешествием богатого американца, на склоне лет впервые позволившего себе семейный круиз, продумавшего и рассчитавшего в нем все детали, но забывшего, что перед лицом жизни и смерти призрачны и бессильны любая власть, гордыня, деньги. Безымянный господин из Сан-Франциско умирает, собравшись хорошо пообедать в ресторане первоклассного отеля на побережье теплого моря.

Автор не дает герою имени, он назван просто господином. Этот господин – олицетворение человека буржуазной цивилизации, один из многих, считающих себя хозяевами жизни. Описывая внешность героя, Бунин подчеркивает его неестественность: «серебряные усы», «золотые пломбы», «крепкая лысая голова», похожая на слоновую кость. В нем нет ничего духовного. Однако могущество господина из Сан-Франциско оказалось призрачным. После смерти к нему резко меняется отношение окружающих: те, кто жались к стене при его появлении, теперь спускают черный ящик с мертвым телом в трюм и забывают о нем.

Громада парохода с символическим названием «Атлантида» олицетворяет окружающий писателя мир, со всеми общественными контрастами, вопиющими противоречиями, безнравственностью, фальшью. Палубы парохода ассоциируются со слоями общества. На верхних этажах размеренно протекает жизнь богатых и благополучных людей, представляющих собой сливки общества. Все, что они делают, неестественно, ненатурально. Они даже не слышат предвещающего гибель воя сирены. Подводная утроба парохода подобна преисподней – «та, где глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них облитыми едким, грязным потом и по пояс голыми людьми, багровыми от пламени; а тут, в баре, беззаботно закидывали ноги на ручки кресел, цедили коньяк и ликеры, плавали в волнах пряного дыма, в танцевальной зале все сияло и изливало свет, тепло и радость, пары то крутились в вальсах, то изгибались в танго…».

Подобно Атлантиде – мифическому затонувшему континенту, символу погибшей цивилизации – громадный океанский лайнер, олицетворяющий похожее на хорошо отлаженную машину общество, движется навстречу своей гибели. Символичен и образ рыжего капитана «чудовищной величины и грузности», ведущего свой корабль в никуда.

Механистическому, неестественному существованию господина и ему подобных (даже танцующая на пароходе пара играет в любовь) противопоставлена естественная стихия подлинной жизни, выраженная в описаниях персонажей, напрямую не связанных с сюжетом (два идущих горца, лодочник Лоренцо). Эти герои появляются в конце рассказа и внешне никак не связаны с действием. Лоренцо, «высокому старику лодочнику, беззаботному гуляке и красавцу», посвящено всего лишь несколько строк. Но в отличие от главного – безымянного – героя рассказа, ему дано звучное имя. Он радуется жизни, «рисуясь своими лохмотьями, глиняной трубкой и красным шерстяным беретом, спущенным на одно ухо», а богатый старик из Сан-Франциско забыт и вычеркнут из жизни. И Лоренцо, и абруццские горцы олицетворяют естественность и радость бытия. Они живут в согласии с собой и с миром: «Шли они – и целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними…» Волынка из козьего меха, на которой они играют, воздавая хвалу солнцу и всему сущему, противопоставлена струнному оркестру, играющему на пароходе. Эти люди обладают ощущением истинной ценности жизни, в отличие от «блестящих» господ, отдыхающих на корабле.

Разнообразные изобразительные средства, художественные детали, временная и пространственная, звуковая организация рассказа помогают яркому выражению этой антитезы. Наряду с социальной проблематикой, связанной с мыслью о неизбежности гибели бездушной и бездуховной цивилизации, рассказ насыщен важным для Бунина философским подтекстом, связанным с размышлениями о жизни, человеке, смерти и бессмертии.

Большинство произведений сборника «Темные аллеи» писалось в годы Второй мировой войны, в Грассе, где Бунин жил безвыездно в большой нужде. Писатель считал все 38 новелл сборника лучшим из написанного и возмущался, что их недооценивают и даже осмеливаются осуждать.

В рассказах этого цикла – все возможное богатство форм и оттенков чувства любви: непредсказуемая переменчивость и необъяснимость изменений в настроениях любящих, и любовь вне категорий добра и зла, и любовь, которая сродни творческому вдохновению («Муза»), и любовь как вечное ожидание чуда, на мгновение мелькнувшего в жизни и утраченного («В Париже»), и раздвоение чувства, любовь одновременно к двум женщинам («Зойка и Валерия»), и жестокие последствия подавленного чувства («Красавица», «Дурочка»).

Замыслы рассказов возникали часто внезапно; импульсом служило какое-нибудь воспоминание. Объясняя трагические завершения многих рассказов цикла, Бунин говорил, что любовь и смерть связаны неразрывно, любовь, как правило, сопряжена с катастрофой, она как «солнечный удар», поражающий человека. Любовь прекрасна, она – единственное возмещение всей неполноты, обманчивости и горечи жизни, но в то же время она непосредственно смыкается со смертью в своей краткости и обреченности. В глазах автора возникновение любовного чувства непостижимо, как случай, и неотвратимо, как смерть. Любовь разрушает все законы жизни, которым раньше подчинялись герои, и заставляет подчиняться своим, ранее им неведомым. Любовь – одна из высших форм человеческого существования, когда ткань жизни, достигшая максимального напряжения, может не выдержать и разорваться. Каждая новелла рисует драматически пережитую любовь.

Создание рассказа «Темные аллеи» – его замысел, а также заглавие, по которому впоследствии и была названа вся книга, – было навеяно стихотворением Н. П. Огарева «Обыкновенная повесть»:

«Перечитывал стихи Огарева и остановился на известном стихотворении… Потом почему-то представилось то, чем начинается мой рассказ, – осень, ненастье, большая дорога, тарантас, в нем старый военный… Остальное все как-то само собой сложилось, выдумалось очень легко, неожиданно, – как большинство моих рассказов», – вспоминал писатель.