Из гавани, хорошо видимой на фоне зеленых взлобков, испятнанных квадратиками строений, неспешно попыхивая трубой, к ним шел корабль. Озабоченный Таскни подскочил к атаману.

— Очень похоже на торжественную встречу, — произнес он, — только уж больно дырявая развалюха шлепает к нам... Не находите? Что у них там, посудины поприличнее не нашлось?

Атаман не ответил, приложил руку козырьком ко лбу, вгляделся в пыхтящий утюжок, направляющийся к ним.

— Если бы я знал, — проговорил он неуверенным голосом, — если бы... Думаю, что посудина нашлась бы... Но Меркуловы предупреждали нас с тобою, друг Таскин, чтобы мы повременили с приездом, а? Предупреждали. А мы не послушались их. Но ничего-о... Ничего. — Атаман сжал одну руку в кулак, потом сжал вторую, наложил кулак на кулак и сделал винтовое движение, будто гайку наворачивал на болт. — Вот что ждет неверных.

— Не надо было подкармливать их деньгами, золотом, — проворчал Таскин. — Нашими, между прочим, деньгами. И нашим золотом.

— Без тебя знаю, что надо и чего не надо, — поморщился Семенов. — Возьми-ка у кого-нибудь бинокль.

Сотрудники штаба, собравшиеся на палубе, толпились на почтительном расстоянии от атамана. Невыспавшиеся, мятые, зеленые от качки, они уже успели рассмотреть, что за судно идет к ним.

— Обыкновенный пароход с двумя пушками на носу, — сказал Таскину хорунжий Евстигнеев, — старая галоша, двумя плевками потопить можно, вымпел — пограничный...

— Бинокль для атамана, хорунжий! — приказал ему Таскин.

Через несколько секунд исчезнувший с глаз Таскнна хорунжий вновь материализовался — в руке он держал старый артиллерийский бинокль.

Атаман проворно вскинул бинокль к глазам, покрутил колесиком наводки, прилаживаясь к оптике, поймал «утюжок», неспешно топающий по морю, и неожиданно начал считать:

— Один, два, три, четыре... Сорок два, сорок три, сорок четыре, — продолжал считать атаман.

Через несколько минут он замолчал и с довольным видом повернулся к Таскину:

— На палубе — человек двести, не меньше. И оркестр. Достойная встреча. Выходит, Меркуловы образумились.

Вместо ответа Таскин неопределенно приподнял плечо и по-ребячьи потерся о него щекой.

— Хотя судно действительно — тут ты прав — галоша галошей. Только гаолян [80] на нем возить. Название его, — атаман вновь вскинул к глазам бинокль, — «Лейтенант Дыдымов». Кто такой лейтенант Дыдымов?

— Представления не имею, ваше высокопревосходительство, — подчеркнуто официально ответил Таскин, — наверное, обычный морской офицер, которого съели акулы.

— Тьфу! — отплюнулся атаман, хотел было отдать бинокль Таскину, но передумал и вновь поднес его к глазам.

На крейсере береговой охраны шло приготовление к встрече атамана. Фон Бах поднялся в рубку к командиру корабля.

— Пушки, что стоят у вас на носу, — действующие?

— Странный вопрос, господин полковник! — У лейтенанта от удивления даже дрогнуло лицо: как же пушки могут быть бездействующими? Губы у него расплылись в язвительной улыбке. — Конечно, при желании они могут стрелять и конфетами, изготовленными на фабрике какого-нибудь сибирского купца, но мои пушки предпочитают стрелять снарядами.

— И боезапас есть?

— Как на всяком военном корабле.

— Прикажите канонирам и фейерверкерам быть готовыми к бою.

На лице лейтенанта насмешливо дрогнула и поползла вверх одна бровь.

— Вы хотите, извините за выражение, раздолбать этот безобидный деревянный горшок?

— Это не ваше дело. Ваше дело — выполнять приказы.

Командир сторожевика подвигал головой из стороны в сторону — ему было неприятно, что этот похожий на сытого кота полковник, то ли немец, то ли австриец, называющий рядовых артиллеристов канонирами, а унтеров фейерверкерами, заставляют его воевать с гражданскими корытами и со штатскими людьми... Тьфу! Бровь на лице лейтенанта резко опустилась. Но он — военный человек и не имеет нрава ослушаться приказа.

— Желательно, чтобы пушки стояли с забитыми в стволы снарядами, — сказал фон Вах.

Нет, этот человек решительно не понимает, чем отличается морская черепаха от сухопутной... Лейтенант сделал протестующий жест.

— Это же секундное дело — забить в пушку снаряд, — сказал он, — у нас снаряды подаются автоматически.

— Делайте, что вам сказано, — недовольно произнес фон Вах, — не занимайтесь отсебятиной, лейтенант. Момент ответственный, очень важно, чтобы все действия были согласованны.

Фон Вах фыркнул, как кот, вновь вспушил усы и покинул каюту командира сторожевика. Лейтенант проводил его изучающим взглядом, качнул головой, осуждая фон Ваха, к тому, что требовал полковник, не лежало сердце, но не подчиниться он не мог — у него имелся приказ, привезенный из штаба, о полной подчиненности этому таракану.

С грустью лейтенант подумал о том, что, похоже, наступают времена, когда надо снимать с себя военную форму. Гражданскому человеку легче — прежде чем что-то совершить, он волен спросить свою совесть: а надо ли это делать? Военный же человек — получается, увы, так, — этого права лишен.