— Вам, полковник, только кур щупать, и то, прежде чем доверить это дело, надо узнать, умеете ли вы это делать или нет. В вашем распоряжении был целый крейсер с солдатами, орудия, в кармане — мандат со всеми полномочиями, и вы... Вы, имея все это, не смогли арестовать какого-то рубаку, пожирателя малосольных огурцов. А если дело дойдет до серьезного, тогда как быть? Тоже спасуете? Вас будут лупить кулаками по лицу, а вы, вместо того чтобы дать сдачи, станете отворачиваться в сторону да платочком вытирать сопли?

Фон Вах молчал, напряженное лицо его было бледным. Меркулов понимал, что перегибает палку, говорит слишком резко, но остановиться не мог. Наконец он умолк, обвял в кресле и, выдернув из кармана пиджака платок, вытер мокрый лоб.

— В следующий раз, полковник, если не выполните задания, лишитесь погон. Понятно? — Меркулов с внезапно проклюнувшимся интересом посмотрел на полковника, собрал бородку в кулак, пригладил волосы и сразу стал походить на очень аккуратного добродушного купчика.

Фон Вах, поняв, что гроза прошла, выпрямился и тихо щелкнул каблуками.

— Учитесь рыть землю, — сказал ему на прощание Меркулов, — чтобы на старости лет не остаться без куска хлеба.

Утром Семенов понял, что совершил ошибку. Не потому, что приплыл во Владивосток — это дело бесспорное, тут он может только лишиться своей шкуры, чего он никогда не боялся, — ошибка заключалась в том, что он позволил Азиатскому корпусу Унгерна отойти на запад и ввязаться в борьбу с бородатыми дядями в драных галифе и в шлемах, сшитых из шинельного сукна, — этот корпус позарез нужен был здесь, в Приморье.

Если корпус не вел уже бои где-нибудь под Читой, его спешно нужно перебросить сюда, во Владивосток.

Нужна связь, связь, связь! Нужна срочная связь с бароном.

Семенов в серой утренней тиши поспешно оделся и вымахнул на палубу. С тоскою и надеждой посмотрел на бастионы Русского острова. У моряков должна быть эта связь — бегает у них там по проволоке какая-то веселая яркая искорка, скачет, как блоха, новости с кораблей снимает — поработают моряки и в этом разе... Должны поработать.

Если Унгерн не ушел на запад, то считай, что братья Меркуловы уже лежат в канаве, ногами дергают, Семенов их легко закопает, а если вот ушел, дело худо — опять какой-нибудь Вах потребует, чтобы Семенов встал перед ним, как Сивка-Бурка перед Иваном-дураком.

Моряки обещали помочь — незамедлительно отправили запрос.

Ответа Семенов дожидаться не стал — решил переместиться на новое место, в бухту Золотой Рог, и бросить там якорь — пусть народ, праздно шатающийся по берегу, видит, что приплыл Верховный правитель России, тот, кому власть на здешней земле должна принадлежать по закону — ему она принадлежит, генерал-лейтенанту Семенову, а не каким-то шаромыжникам в лаковых штиблетах... Он поднялся к капитану, привычно пошаркал сапогами о деревянную решетку, прикрученную болтами к настилу около высокого бортика-порога, атаману нравилась чистота, в которой японцы содержали свою посудину; войдя в рубку, бросил отрывисто:

— Выбираем якорь!

Капитан обеспокоенно глянул на него: о том, что творится во Владивостоке, был осведомлен не хуже Семенова.

— Выбираем, выбираем! — Поймав обеспокоенный взгляд, Семенов усмехнулся, представил, что будет твориться на городской набережной, когда народ узнает, что приплыл сам Семенов — давка будет, как в очереди за бесплатными пряниками.

— Куда плывем?

— В бухту Золотой Рог.

В бухте шхуна «Киодо-Мару» появилась в десять часов утра. Розовое солнышко проворно бегало по владивостокским сопкам, выхватывая то дерево, криво вставшее на взлобке, то одинокий домик, притулившийся к грузному земляному телу сопки, то темный, заросший костлявыми кустами и бурьяном междусопочный провал, в котором явно затаился какой-нибудь зубастый Змей Горыныч с расплавленными форсунками ноздрей.

Атаман вглядывался в земные, странно увеличивающиеся, будто он смотрел в бинокль, предметы и думал о том, как все-таки дорога ему здешняя земля. До крика, застрявшего в глотке, до стона, до дырки в сердце, до слез... Может, потому все предметы так странно и приблизились к нему, что глаза его застилают слезы? Нет, глаза были сухи. Он запустил руку под борт кителя, помял пальцами левую сторону груди — ему показалось, что боль гложет сердце... Но боли не было.

Отсюда, с борта шхуны, было видно, как в порт стекается народ, по косому взлобку серой сыпучей струйкой спускаются солдаты, вот солнечный луч пробежался по ним, на черных штыках — винтовки у солдат были новенькие, только что очищенные от смазки — возник и угас темный, почти неприметный отсвет.

Братья Меркуловы демонстрировали свое гостеприимство. Семенов выругался.

Кто-то тронул атамана за плечо. Семенов резко, с искаженным лицом обернулся — Таскин. Дергающиеся усы атамана обвяли, он спросил недовольно и одновременно расстроенно:

— Чего тебе?

— На берег сходить нельзя, Григорий Михайлович.

— Что от Унгерна? Есть какие-нибудь сведения?

— Пока нет.

— Чешутся моряки, телятся, простой вещи никак сделать не могут.

— Связь с Романом Федоровичем очень сложная.