Когда на улице солдаты Павлова наткнулись на завал, за которым сидели латышские стрелки, поручик, поняв, что ждет его людей, остановил полуроту и скомандовал зычно:

— Наза-ад!

Полурота поспешно отступила в темный, совершенно вымерший переулок, в котором находилось несколько купеческих лавок, украшенных жестяными вывесками, и приказал поднять на крыши домов два пулемета. Наверх полезли ижевцы: четыре человека на крышу одного здания, четыре — на противоположную сторону, на крышу старого купеческого особняка. Пулемет «максим» — штука тяжелая, меньше чем четверым с пулеметом не справиться. Павлов тряхнул головой:

— Эх, жалко, «люсек» нету... Пару «люсек» бы сюда!

Действительно, ручной пулемет «люис» — самое милое дело для войны на крышах. Но «люисов» не было.

Стрельба уже слышалась в нескольких местах города. Где-то совсем недалеко, в двух или трех кварталах отсюда, горел дом, неровное пламя бродило тревожными отсветами по низкому небу; латыши, сидевшие за завалом, нервничали — у них не было сведений о том, что происходило вокруг.

— Без моей команды — не атаковать, — предупредил Павлов своих людей и особо подчеркнул это, обращаясь к воткинцам, — и огня не открывать... Все — только по моей команде.

— А какая будет команда? — деловито осведомился старший одного из пулеметных расчетов, плечистый мужик с пышными соломенными усами.

— Выстрел из маузера. — Павлов хлопнул себя по кобуре, болтавшейся на длинном «морском» ремне — этим оружием он обзавелся несколько дней назад.

— Понятно, — кивнул ижевец.

— Как твоя фамилия будет, мастеровой?

— Дремов.

Латыши продолжали нервничать. Над завалом поднималась то одна голова, то другая — стрельба раздавалась уже совсем недалеко, бой шел на соседних кварталах, здесь же было странно тихо. Павлов внимательно наблюдал за баррикадой. В проулке, скрытом от глаз латышей, вдоль лавок и стен домов расположились его солдаты, притихшие, сосредоточенные. Около дверей скобяной лавки, прижав к боку большую сумку с медикаментами, стояла Варя. Павлов сморгнул, прогоняя с глаз что-то теплое, неожиданно заслонившее взор, и отвернулся.

Сердце у него билось учащенно. Он опять подумал о городе, которого давно не видел и который стал для него родным — о Ельце. Там церквей столько — не сосчитать, и у всех золотые головы, а по городу, рассекая его, течет светлая чистая река, имя которой известно, наверное, каждому ребенку в России... Павлов покрутил годовой из стороны в сторону — дышать становилось еще труднее.

Пулеметчики втаскивали свои «швейные машинки» на крыши грамотно — без единого стука. Вот только действовали бы они побыстрее.

Над завалом в рост поднялось несколько латышей. Стрелки озирались недоуменно — не могли понять, что происходит, почему их никто не атакует. Павлов глянул на часы — время шло быстро, а пулеметчики действовали медленно. Он нетерпеливо щелкнул пальцами но стеклу часов: скорее, скорее!

Вновь оглянулся, безошибочно выхватил взглядом из неровной шеренги людей, прижавшихся к домам, Варю и вновь подумал о Ельце. С каким бы удовольствием он прошелся бы вместе с этой девушкой по главной елецкой улице... Там расположена гимназия, в которой он учился. Павлов улыбнулся неверяще — не верил своим мыслям, тому, что такое может быть, и от этого неверия, внезапно родившегося в нем, поручику сделалось горько.

Он снова посмотрел на часы.

С крыши тем временем свесился Дремов, махнул рукой — пулеметы, мол, установлены. Павлов дал ему отмашку — понял, мол, втянул в грудь воздух, как всегда делал перед атакой, перед быстрым бегом, и вытащил из деревянной кобуры маузер.

Поднял его, резко вдохнул, пальнул в сторону баррикады. Было видно, как пуля проворной красной точкой всадилась в перевернутую телегу, отскочила от железного обода и ушла вверх, в черное, начавшее стремительно приподниматься над городом небо.

В ту же секунду на крыше оглушающе резко, с металлическим отзвоном заработал пулемет, на соседней крыше отрывисто, как-то по-собачьи застучал другой.

Павлов снова втянул в грудь воздух, оглянулся на своих людей и махнул рукой:

— Вперед!

Когда они подбежали к завалу, живых там почти не было, пулеметы искрошили буквально всех. Павлов взметнулся на верх завала, перемахнул через железную погнутую бочку, спрыгнул вниз:

— За мной!

Пулеметы перенесли огонь в глубину улицы, где виднелось темное здание с широким — двухстворчатым — парадным подъездом; пули с треском прошлись по широкому каменному крыльцу и, искрясь ярко, разлетелись в разные стороны, несколько рикошетом ушло вверх, увязло в черной наволочи.

Несмотря на пляску пуль, визг и опасность, на крыльцо из дома выскочили несколько человек, попали под очередь и свалились на ступени. Даже в темноте было видно, как задергались их тела; один из латышей, опираясь на винтовку, попробовал подняться, но пуля выбила из его рук винтовку, и он вновь упал на ступени.

Павлов, увлекая за собой людей, понесся вдоль улицы к зданию, украшенному роскошным крыльцом, увидел ствол винтовки, направленный на него из-под груды тел, валявшихся на ступенях, выстрелил, целя в раненого латыша, стремившегося отрезать его, не попал, выстрелил еще раз. Латыш выстрелил ответно. Оба выстрела — мимо. Очередной пулей поручик заставил латыша бросить винтовку.