— Мать честная! — ахнул Вырыпаев, скомандовал дежурному: — Ставь в окно пулемет! Быстрее!

К дежурному подскочил Насморков, штабной денщик, помог взгромоздить тяжелый «максим» на подоконник. Вырыпаев поспешно распахнул окно.

В окно ворвался морозный воздух, колюче ударил в лица.

— Заправляй ленту! Скорее! — Вырыпаев прикинул сектор обстрела: много ли пространства сможет захватить короткое рыльце пулемета, кивнул удовлетворенно — сектор получался неплохой. — Кто еще есть в штабе? — зычно гаркнул он.— Ко мне!

В комнату заглянул артиллерийский поручик Булгаков, лоб которого пробороздила большая ссадина, замазанная зеленкой: в него стреляли, когда он ехал по поселку на лошади, пуля особого вреда не причинила, лишь содрала кожу на лбу.

— Василий Осипович!

— Голубчик, родной, — благодарно проговорил Вырыпаев, прилаживаясь к рукоятям пулемета, — становитесь вторым номером... Сейчас начнется такое... Не приведи Господь! Впрочем, нет, не надо вторым номером, это сделает Насморков... А вы, голубчик, попробуйте незаметно, через задние двери выбраться из штаба. Через поселок идут наши. Зовите их на подмогу. — Вырыпаев оглянулся, пожал Булгакову руку: — Действуйте!

Подмога не потребовалась. Бачка, карауливший въезд в штабной двор и вставший за дерево с винтовкой наизготове, вдруг поспешно кинулся к воротам и распахнул их.

Вырыпаев схватился руками за голову:

— Что он делает, что делает...

В ворота ввалилась толпа. Несколько дюжих темноглазых мужиков, шедших впереди, на руках внесли во двор генерала Каппеля и поставили его на ноги.

— Спасибо вам, друзья, — сконфуженно пробормотал генерал.

Темноглазые шахтеры оказались вовсе не темноглазыми, просто пыль мертво въелась в поры, в кожу, сделала глазницы очень темными, объемными. Шахтеры по очереди пожимали руку Каппелю.

— Это вам спасибо, — бормотали они смято, были сконфужены не меньше генерала, — отвели грех от наших душ. Не то ведь здесь черт знает что могло быть — такие бы искры полетели! — Дюжие мужики удрученно качали головами, шмыгали носами, будто дети, и вновь тянулись пожать Каппелю руку.

Еще минут двадцать шахтеры колготились в штабном дворе, потом ушли.

На землю навалился вечерний сумрак — рассыпчатый, колючий, способный сделать невидимым весь мир — все в таком сумраке расплывается, предметы теряют свои очертания, а мир делается загадочным и опасным. Впрочем, что может быть опаснее яви, опаснее того, что происходит...

Насморков нашел где-то здоровенный, схожий с куском мыла, огарок свечи — скорее всего церковный, зажег его, Каппель, усталый, с побледневшим худым лицом, стянул с себя куртку, повесил на гвоздь. Подошел к окну.

Бачка запер ворота на длинную деревянную слегу и стал на изготовку. На кончик штыка он, будто пропуск, насадил какой-то белый смятый листок.

— Бедные русские люди, — тихо проговорил Каппель. — Обманутые, темные, часто такие жестокие, но — русские...

Он замолчал и долго не отходил от окна, вглядывался в сумрак, будто хотел увидеть там нечто такое, чего не видят другие, найти там ответ на вопросы, которые его мучали, а найдя — хотя бы чуть погасить боль, сидевшую у него внутри. Он думал об Ольге, хотел понять, жива она или нет, хотел почувствовать это своим сердцем, душой, чем-то еще — подсознанием, что ли, а может быть, болью, что сидела в нем и глодала, глодала, рождала боль, тоску. Каппель молил, чтобы Ольга была жива, чтобы во внутреннем мраке появилось светлое пятно, чтобы наступило облегчение, но этого не было. У него него, сами по себе, зашевелились губы, генерал быстрым движением смахнул что-то с глаз и сделал волевое усилие, чтобы вернуться на круги своя, в явь, а точнее — в одурь нынешнего времени.

— Владимир Оскарович, разве так можно себя истязать? — с укором подступил к нему Вырыпаев.

— Не можно, а нужно. Так и только так.

Наутро шахтеры пришли снова, принесли кое-какую еду — а времена наступали голодные: картошку, хлеб, несколько ощипанных кур, которых разом повеселевший денщик Насморков тут же пустил в работу, и вскоре по штабу разнесся дух вкусного куриного супа. Шахтеры попросились на разговор к Каппелю. Тот незамедлительно принял их.

Верховодил в группе шахтеров кряжистый дед с седой бородой и васильковыми, незамутненными, как у ребенка, глазами.

— Ваше благородие, — обратился дед к Каппелю, его тут же перебил напарник, крутоскулый старик-татарин, подвижный, как ртуть, с темными от навечно въевшейся в кожу угольной пыли, руками.

— Не «ваше благородие», а «ваше превосходительство», — поправил татарин, который, видно, в свое время служил в армии, познал кое-какие «ранжирные» тонкости и теперь не без гордости применял свои познания на практике.

Белобородый отмахнулся от приятеля, как от мухи.

— Я и говорю — ваше благородие, — сказал он.— Так вот... Мы вам, ваше благородие, поверили. На нас можете рассчитывать всегда, мы вас не подведем.

— Спасибо, — благодарно проговорил Каппель.

Когда шахтерская делегация уже покидала штаб, белобородый дед остановился в дверях, глянул на генерала и, неожиданно подмигнув, вздернул сучковатый, в ушибах и наростах, большой палец:— А вы, ваше благородие, молодец! Не дрогнул... Очень большое впечатление это произвело на всех нас.

Пора наступала голодная. Зерна летом засеяно было мало. С одной стороны, крестьяне присматривались к тому, как развивались события в стране, гадали, кто возьмет верх, и выходить в поле не торопились — многие поля так и остались незасеянными. Однако, с другой стороны, крестьяне всегда тянули на себе все тяготы всех войн: сотнями тысяч ушли на германский фронт, сотнями тысяч там и остались. Затеявшаяся Гражданская война тоже здорово подгребла крестьян — их также сотнями тысяч забирали к себе и красные и белые, и, вместо того чтобы заниматься землей, лупили теперь крестьяне друг дружку почем зря, тысячами загоняли в могилы, при этом вопили яростно: «Ур-ра!»