С этой точки зрения и с учетом событий 2014 года характеристика российского авторитаризма как периферийного требует уточнения.

Прежде всего следует сказать, что несмотря на постоянно провозглашаемые «особость», суверенность и принципиальную неподчиненность всему остальному миру, российский авторитаризм остается периферийным. Остается уже потому, что отвергая для себя возможность участия в глобальном управлении, хотя бы и на вторых ролях, он тем самым лишь подтверждает свою периферийность. Ведь отказываясь выступать в роли пусть и не главного, но все-таки субъекта мировой политики, он все равно остается ее объектом: просто те вопросы, на решение которых он мог бы оказать то или иное влияние, теперь будут решаться без него и без учета его интересов.

Вместе с тем, отгораживая себя от мирового капиталистического ядра – отгораживаясь политически и, как следствие, экономически, – российский авторитаризм превращает себя в авторитаризм сугубо провинциальный. Из пригорода большого города, имеющего все шансы стать его частью и тем самым получить право на участие в его управлении, он пытается превратиться в глухую деревню, до которой этому городу, по большому счету, не будет никакого дела. Да, в этой деревне никто не будет мешать ему жить по-своему, по своим понятиям, даже если они обернутся нравами и образом жизни многовековой давности – с произволом сильных, бесправием слабых и подавлением всего, что движется или хотя бы шевелится без разрешения свыше. Но и вмешиваться в жизнь мирового «города» ему уже не позволят – ни прямо, ни косвенно, ни экономическим принуждением, ни силой оружия, даже если ему и удастся его сохранить.

Действительно, сегодня мы можем наблюдать, как в России формируется не просто периферийный авторитаризм, а авторитаризм провинциальный, кичащийся своим периферийным положением и стремящийся закрепить его ради сохранения власти в руках ныне правящей группировки. Он исключает подконтрольную ему территорию из мирового развития, сознательно противопоставляя себя силам глобального управления и заявляя о несогласии с принципами, на которых оно было построено после Второй мировой войны. Среди них есть и принцип иерархии силы и ответственности, согласно которому претензии на роль силы, определяющей правила международного поведения, должны подкрепляться адекватными этой роли экономическими, финансовыми и организационными возможностями. И, соответственно, путь к повышению своего статуса в рамках глобального управления лежит именно через наращивание этих возможностей, а не через отказ следовать правилам на том основании, что они установлены другими. Потому что правила, которые в более или менее устойчивом виде сформировались к концу XX века, являются результатом и следствием бесконечных войн, которые европейские страны вели друг с другом и с остальным миром в течение многих столетий, пытаясь доказать собственную исключительность, загубив при этом десятки миллионов человеческих жизней и уничтожив в бессчетном количестве плоды их усилий. И этот обильно политый человеческой кровью свод неписаных правил не будет изменен на основании того, что он не удовлетворяет амбициям и представлениям о справедливости одного национального лидера или даже группы таких лидеров, недовольных своим нынешнем положением в мировом сообществе.

Провинциальный авторитаризм в его российском варианте поступает по-другому: он стремится предъявить всему миру иные, свои собственные правила существования, пребывая в обывательской уверенности, что везде все именно так и устроено – от времен незапамятных и до наших дней, и с перспективой на обозримое будущее. При этом он претендует на безусловное сохранение этих правил в своей провинции, границы которой он определяет произвольно и по собственному усмотрению. «Русский мир» в нашем случае есть не более чем эвфемизм для обозначения такой провинции, простирающейся на все российское историческое пространство.

Вместе с тем возможности «узаконить» эти правила в масштабах всего мира практически отсутствуют.

Да, Россия обладает значительными военными возможностями, особенно если принять во внимание ее ядерный потенциал. Но ее экономические возможности крайне ограничены, несмотря на огромную территорию и природные ресурсы, которые, впрочем, далеко не всегда и не обязательно оборачиваются экономическими преимуществами.

О так называемой «мягкой» или «умной» силе – силе, использующей культурный и интеллектуальный потенциал общества – в нынешней ситуации не может быть и речи. В этом отношении мировая периферия ни при каких условиях не может соревноваться с центром, как и деревня – с городом, а территория массовой нужды – с обществом потребления. Даже пропаганда с использованием современных информационных технологий неэффективна: глобальный информационный мейнстрим она определять неспособна даже в малой степени, оборачиваясь бессмысленной растратой и без того ограниченных ресурсов на строительство воздушных замков и обман собственного населения.

Итог же всех этих усилий предсказать нетрудно. Логика развития провинциального авторитаризма ведет его к увеличивающемуся расхождению с глобальной политикой, к самоизоляции, к замыканию в себе с четкой перспективой коллапса, схлопывания внутрь.

Уход с этой траектории объективно необходим не только российскому обществу в целом, но и его политическому классу, и даже самому российскому авторитаризму, историческая судьба которого в случае продолжения нынешних тенденций может оказаться незавидной. И главный вопрос, ответ на который определит наше будущее, заключается в том, сможет ли российская политическая элита найти и мобилизовать в самой себе достаточные силы, чтобы переломить возобладавшие сегодня тенденции и попытаться заново вписать судьбу страны в мировой контент, найдя там для нее достойное место и перспективу на будущее.

Рассматриваемые в совокупности, вышеописанные тренды формируют новый облик российского авторитаризма, который формируется здесь и сейчас как логическое продолжение тех его черт, которые сформировались в предшествующий период, но приобрели новое качество под влиянием ужесточения внешних условий, в первую очередь сужения экономических возможностей.

Это сужение возможностей, в свою очередь, было неизбежным следствием периферийного характера российского капитализма, поскольку общее замедление роста мировой экономики и все более явственный отход ее центра от традиционных отраслей и сфер усложняет условия воспроизводства для экономик капиталистической периферии, к числу которых относится и российская. Не имея возможности и ресурсов для переориентации на сектора, обеспечивающие больший динамизм и щедрую отдачу от затраченных ресурсов, эти экономики сталкиваются с падением собственной эффективности, доходов и возможностей; с ростом неудовлетворенности наиболее энергичных и амбициозных групп населения, которые начинают либо в массовом порядке искать возможности работы за рубежом, либо выражают свое недовольство доступными им способами.

Кроме того, усиление проблем и рост ограничивающих факторов в глобальной экономике ведет к тому, что объективно сокращаются возможности обеспечить каждой из стран необходимые условия для экономического процветания. Это с неизбежностью побуждает более сильных игроков на мировой хозяйственной сцене меньше задумываться о состоянии «периферии» глобального бизнеса, в меньшей степени учитывать ее интересы в мировой политике и международных отношениях.

В случае России эти перемены воспринимаются особенно болезненно, поскольку национальная элита априори оценивает свою роль и свое место выше, чем это делают окружающие. Громко озвучиваемые претензии на большее вызывают у мировых лидеров раздражение; ощущение того, что российский руководитель пытается играть не по правилам, не «по понятиям» (а в случае с присоединением Крыма – и вовсе «беспредельничать»), что становится причиной новых глубоких обид и резких реакций.