Наконец, там же было замечено, что идеологизация российской власти, ее попытка найти себе дополнительную опору через более агрессивную обработку общественного сознания, с одной стороны, является свидетельством того, что пик прочности системы уже пройден, и у нее пропадает или уже пропала былая уверенность в достаточности относительно комфортной и безопасной стратегии неидеологического контроля за ситуацией. С другой стороны, как было сказано, подобные действия власти являются крайне рискованными, поскольку будят и поднимают в обществе силы с большим деструктивным потенциалом, контролировать которые крайне непросто.

В таких условиях естественным и весьма соблазнительным способом решения этой дилеммы становится превращение государства в идеологическое, в котором защита, пропаганда и насаждение удобной для власти идеологии становится государственным делом, а все остальные взгляды, помимо официальных, выводятся за пределы допустимого и эффективно подавляются. Другими словами, власть в этом случае становится на скользкий путь превращения авторитарной системы в тоталитарную со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но именно эти тенденции в последние годы в возрастающей степени проникают в российскую общественно-политическую жизнь и, более того, начинают в ней закрепляться. Все перечисленные в предыдущей главе основные черты «нового курса» (хотя все его элементы просто взяты из разных эпох российской истории от раннего самодержавия до советской власти и эклектически перемешаны [29] ) в последние годы стали полноценными составными частями официальной идеологии и заменили собой пережитки фразеологии «переходного периода» с ее ритуальными клятвами в верности принципам демократии, прав человека и свободной экономики. Курс на политическую изоляцию страны от «западного» влияния сделал последние не просто излишними, но даже вредными с точки зрения мобилизации поддержки населением нового идеологического курса. Именно поэтому все «установочные» выступления и документы последнего года, исходящие с самого верха властной вертикали, уже практически свободны от следов либеральной парадигмы и однозначно ориентированы на идеи единства и монолитности власти, ее прямой опоры на «волю народа» (без отсылок к механизмам представительной демократии), строительства отношений с внешним миром исключительно на собственных условиях и с позиции силы.

Чрезвычайно большое место в новой идеологической парадигме занимает также тезис о том, что долг власти – хранить и укреплять традиционные ценности, оберегая их от возможной «порчи» (размывания) внешними воздействиями и влияниями. При этом сами эти ценности, во-первых, тесно увязываются с русской этничностью и российской территорией, а во-вторых, рассматриваются как данность («глубинные основы»), которая не подлежит ни изменению, ни переосмыслению, ни даже адаптации к новым реалиям. То есть, по сути, власть в этой новой идеологической конструкции уже рассматривается не как продукт некоей общественной договоренности, а как непосредственное выражение народного (национального) духа, «духа территории», смысл существования которой состоит в организации противодействия изначально враждебному и чуждому внешнему миру.

Естественно, что в такую картину организации и функционирования власти не вписывается ни разделение (распределение) ее между конкурирующими субъектами, ни какая-либо форма контроля за ее (высшей власти) деятельностью. Максимум, что возможно вписать в эту конструкцию, – это определенный (пусть и малорезультативный) контроль снизу, со стороны населения, за деятельностью низовых звеньев государственного аппарата. То есть речь может идти о сотрудничестве с населением в деле контроля за мелким «служивым людом», но не выше и не более того.

Смена акцентов в области идеологии, естественно, сделала необходимыми и соответствующие изменения в редакционной политике федеральных телевизионных каналов как главном инструменте работы с общественным мнением. Из эфиров стало исчезать любое, даже критическое упоминание о наличии иных, помимо официальной, точек зрения, а в тех случаях, когда упоминание о них все же присутствует, оно неизменно сопровождается замечанием о наличии в стране «пятой колонны», работающей на зарубежные интересы. Носители иных идеологий переквалифицированы из интеллектуальных сектантов в сознательных врагов национальной государственности, которым не должно быть никакого, даже маленького места в общественно-политической активности, а градус самой пропаганды повышен до максимально возможного, граничащего с истерией. Все институты, имеющие выход на общественное мнение – от Государственной Думы до Общественной палаты, – очищаются от «смутьянов», использующих свой статус членов этих институтов для публичного выражения антивластных суждений.

Одновременно была повышена роль правящей идеологии как теоретического обоснования политической и бытовой ксенофобии и исключительной роли государственного самосознания. Понятие «русского мира» (в противовес понятию российской гражданской нации), до того служившее преимущественно предметом интереса интеллектуалов национально-патриотической ориентации, стало не только частью официальной доктрины, но и неформальной основой внешнеполитической стратегии на постсоветском пространстве, трактуемой близкими к власти идеологами политической и территориальной экспансии России как этнонационального государства. Лозунг «собирания русских земель» и «единства русских людей», если не по форме, то по существу, стал новой государственной идеей.

Излишне говорить, что важной частью официальной идеологии стало отрицание универсальных ценностей «демократии и прав человека». Эти понятия приписываются «враждебному Западу», что позволяет, если не отрицать их полностью, то жестко ими манипулировать. Любые ограничения этих прав, их всяческое сужение становится не нарушением принципиальных норм человеческого общежития, а естественным правом государства на защиту своей безопасности и самобытности, якобы вытекающей из национальных традиций и ценностей. По сути, это утверждение прежней концепции «суверенной демократии» в качестве части теперь уже более целостной официальной идеологической доктрины.

Другими словами, стихийно выработанная российским постсоветским авторитаризмом собственная идеология не только повысила свою значимость в жизни государства и общества, но и приобрела начальную форму идеологии евразийского государства как воплощения многовековых «русских» полиэтнических ценностей, якобы состоящих в отрицании индивидуализма и корыстолюбия, в растворении отдельного человека в имеющем трансцендентный смысл особом общественном организме – симбиозе народа и авторитарной власти. При этом последняя мыслится как существующая изначально и независимо от современного общества – как бы до и отдельно от конкретных людей.