– Что так смотришь на меня, добрый молодец? – усмехнулась она, поймав на себе зачарованный взгляд Соколко. – Гляди – обворожу, присушу, сердце у тебя, пригожего такого, украду!

– Не украдёшь, чаровница, – хмыкнул купец. – Сердце моё уж навек отдано.

– Та, по ком оно плачет, уснула вечным сном, – грустно проронила Яглинка. – Понимаю кручину твою, друг мой сердешный, да только негоже век свой бобылём коротать. Глянула б она на тебя сейчас – опечалилась бы.

Слушая их разговор вполуха, Берёзка млела от тепла, разлившегося по телу властной истомой. Сознание её покачивалось на краю бездны, готовое вот-вот сорваться осенним листком в пучину сна, но Берёзка из последних сил цеплялась за действительность, чтобы ещё любоваться Яглинкой, собиравшей немудрящее угощение для путников. Хлеб да каша – вот и вся трапеза, но своевременность этой пищи намного перевешивала её простоту.

– А что остальные не заходят? Стесняются, что ль? – усмехнулась Яглинка. – Зовите и их – всем еды хватит.

Дружинники вошли, бряцая оружием – девять усталых мужчин, проделавших долгий путь в седле. На тёплом шестке у хозяйки стояло тесто для блинов; было ли то простым совпадением или добрым спасительным колдовством – этого не ведал никто, да и вникать особо не хотел. Голод брал своё, и ни один из путников не заикнулся, что это – запрещённая властями пища: все уплетали горячие блины с маслом за милую душу.

– С неба солнышко скрылось – так мы новое на сковородке испечём, – приговаривала Яглинка, приветливо потчуя гостей.

– Тихо тут, – молвил один из воинов.

– Пока ещё тихо, – отозвался другой, жуя блин.

Близость Белых гор чувствовалась в воздухе торжественной и звонко-снежной, предзимней тишиной. Берёзка, лёжа на лавке под окошком, чуяла эту ободряющую свежесть сердцем, в котором ещё сиял солнечный сон о вишнёвом саде. Там, в Белых горах, жил голос, звавший её – награда и венец её поисков.

Банный жар сейчас повредил бы Берёзке, а потому Яглинка просто нагрела воды и помогла девушке забраться в просторную деревянную бадью, стоявшую за занавеской около печки. Растирая гостью мочалкой, ведунья мурлыкала себе под нос песенку.

– Пусть смоет водичка все твои печали и хворобы…

Закутанная в одеяло и очищенная телом и духом, Берёзка уснула на тёплой, душноватой печной лежанке, впервые за всё время поездки не чуя призрака опасности, вечно реявшего у неё за плечом.

Утром она села в колымагу совсем другим человеком. От слабости ещё темнело в глазах и звенело в ушах, но гибельное кровотечение остановилось – после целого дня пути тряпочка осталась чистой. Зная, что последствия кровопотери ещё долго будут сказываться, Берёзка всё равно чувствовала облегчение.

Когда показались горные вершины, она не поверила своим глазам: их озаряло солнце! Ослепительно-снежные, гордые и спокойные, они сияли вдали олицетворением мира и мудрости. Непроницаемый полог туч обрывался невдалеке от границы, но край его очень медленно полз в сторону владений княгини Лесияры, своей тенью пожирая кочку за кочкой, травинку за травинкой. Вступая в светлые земли, Берёзка словно оставила позади холодную тяжесть, висевшую на плечах; остальные путники тоже заметно приободрились, щурясь на ярком свету. И это была всего лишь малая толика тех ощущений, которые испытывали глаза навиев, попадавших в Явь.

И вот, колымага медленно плелась по горной дороге, а Берёзка, высунувшись из окошка дверцы, лицом и ладонями ловила белогорскую осень – совсем не слякотную и хмурую, а яркую, светлую, нарядную. Склоны раскинулись вокруг во всём великолепии красок: тут были и тревожно-алые пятна, и тёплое приглушённое золото, и броская малиновая роскошь… Островки хвойной зелени разбавляли этот пёстрый пожар, а снега вершин венчали его строгой, целомудренно-недосягаемой белизной. После безысходного сумрака туч душа Берёзки будто вырвалась на волю из темницы, и улыбка сама собой расцветала на лице навстречу лучам доброго и спокойного, как остывающий каравай, солнца. Как давно она не подставляла ему щёк!

А внизу разверзлась холодящая глубина пропасти. Чуть качнись колымага – и падение неизбежно… Ширины дороги едва хватало для одной повозки, а двум здесь было бы уже не разъехаться. Всадники разделились: четверо ехали впереди, пятеро – замыкали. Соколко-возница шумно вздохнул полной грудью:

– Эх, хорошо-то как! Светло! Не ценили мы ясного солнышка, пока оно не скрылось за этими проклятыми тучами…

Приближался рокот струй, низвергавшихся с большой высоты, а вскоре показался и сам водопад – величественное буйство струй, разбивавшихся далеко внизу о камни и вспененным белым потоком бурливших по узкому порожистому руслу. Берёзка, равнинная жительница, никогда не бывавшая в горах, с зачарованно открытым ртом залюбовалась этой красотой; с каждым мигом пребывания на Белогорской земле её всё больше наполнял светлый восторг, и даже беды и насущные тревоги отступили перед ликом этой ясной тишины. Это была та земля, в твердь которой она мечтала упираться ногами, это была родина того голоса, что нежно звал её во сне… Воздух здесь казался щемяще-сладким, а осенняя горчинка придавала ему ещё большее очарование. Эту пронзительную свежесть Берёзка пила жадными глотками, хмелея до слёз, которые подступали к горлу от дрожащего, ликующе-безумного комка чувств.