Любима во время этого доклада сидела притихшая, с виноватой мордашкой, опасливо вжав голову в плечи.

– Мда, набедокурила ты сегодня знатно, радость моя, – покачала головой Лесияра. – Коленку покажи… Болит?

Откинув одеяло, она осмотрела дочкино колено, ощупала, поцеловала.

– Уже нет, государыня матушка, – ответила Любима, ластясь котёнком.

– Кто из вас с перил кататься придумал? – строго хмуря брови, спросила княгиня.

– Я, – честно созналась девочка. – Знаешь, как весело было? Ух!

– Да уж вижу, что «ух», – хмыкнула Лесияра. – Только больше никаких катаний, поняла? Ты легко отделалась, а могло и хуже быть.

Покачивая дочку в объятиях, княгиня тихонько мурлыкала, пока та не уснула. Уложив княжну и заботливо подоткнув одеяло со всех сторон, Лесияра с грустноватым пушистым комочком нежности у сердца любовалась сладко посапывающей девочкой, потом поцеловала её в волосы над лбом и вышла.

Радятко за покушение на государыню не судили: его личной вины в случившемся не было, поскольку его действиями управлял Вук. Негласное наблюдение за ним опять установили, а кольцо выдавали лишь при крайней надобности и только под присмотром взрослых. Придя в себя после очищения от паучков, он пролежал с сильным жаром семь дней, а потом пошёл на поправку. Сейчас он уже вовсю катался с перил и падал в пруд под озорным предводительством Любимы.

«Сердце её матери» – эти слова дохнули на Ждану горьким холодом и вонзились острым клинком боли. «Обещай, что выживешь!» – умоляла она Севергу тогда. А та ответила: «Ты уже подарила мне бессмертие».

И ушла – прочь из лесного домика, в вечность.

Слёзы катились по щекам, но Лесияра не должна была их видеть. Отослав её к Любиме, Ждана сидела, окутанная распущенными волосами, и слушала сиротливый вой ветра в своей душе.

Перина приняла её в свои объятия, большая, уютная и мягкая. Какие места стали последней постелью Северги? Может, её упокоила прохладная лесная земля? Или взяла к себе вода? А может, огонь обратил её тело в прах? Слёзы текли из-под закрытых век на подушку, а пальцы Лесияры скользили по плечу, дыхание согревало ухо шёпотом:

– Спи сладко, моя лада.

Княгиня думала, что Ждана уснула, ожидая её, но та летала невидимой птицей над землёй в поисках могилы Северги. Всю Воронецкую землю облетела она, пока не увидела полянку с родником и сосной… Деревянное лицо дышало нездешним покоем, который прохладным облаком окутывал душу и загонял слёзы вглубь.

Утром глаза Жданы были уже сухи, она улыбалась супруге и детям, но перед мысленным взором стояла сосна с лицом навьи – не тихорощенская, обычная. Едва выдалась свободная минутка, как Ждана тут же устремилась в проход… Она никогда не видела ни Рамут, ни волшебного камня, но облик полянки из сна вывел её на точно такую же, только настоящую. В ноздри ей сразу ударил медвяно-луговой дух с хвойной горчинкой. Сколько же здесь пестрело цветов! Тёплая сила земли породила этот душистый ковёр, а родник сверкал на солнце серебристым рукавом, обнимая этот яркий островок с жаркой и животворной силой Тиши. Ждана застыла перед сосной, шагнувшей прямо из её ночного видения стройным лесным воином, одетым в доспехи из янтарной коры и плащ из величественного спокойствия. Вот оно, лицо… И даже шрам виднелся едва приметной бороздкой.

Детские голоса птичьим щебетом ворвались в скорбное оцепенение Жданы. У края полянки стоял маленький пригожий домик с резными наличниками, сложенный из ещё совсем свежих и золотисто-светлых отёсанных брёвен, а среди колышущегося под ветерком разноцветья разговаривали, смеялись и плели венки трое – молодая навья и две очень похожих на неё девочки. Густой и тёмный, как безлунная ночь, водопад волос навьи струился по её спине, а передние пряди были заплетены в косички, украшенные на концах пёрышками и бусинками. Очелье-тесёмка опоясывала её лоб, и возле каждого уха торчало по пучку ярких перьев с пушистым заячьим хвостиком. Черты молодой Северги проступали на этом прекрасном, чуть смуглом лице, густые гордые брови шелковистыми дугами лоснились на солнце, а глаза мерцали прозрачно-голубыми яхонтами. Девчушки тоже носили очелья с перьями – настоящие дикие лесные красавицы. Вплетая цветок за цветком, они переговаривались с матерью по-навьи, и язык этот с их юных уст журчал певуче, сплетаясь в тугую, причудливую вязь.

Черноволосая женщина, заметив Ждану, поднялась на ноги, а девчушки притихли со своими венками. Рослая, в высоких сапогах и белой вышитой рубашке с кушаком, заправленной в кожаные штаны, навья чем-то напоминала дочерей Лалады, и только её смуглое, точёное, до мурашек светлоокое лицо дышало чем-то иномирным, нездешним. Изысканная, стальная тонкость её черт казалась бы острой, холодной и высокомерной, если бы не летний, колокольчиково-синий блеск глаз и не эти забавные, ласковые пуховки из заячьих хвостиков на висках.

– Здравствуй, – первая поприветствовала она Ждану. – Тебя снедает хворь? Я помогу.

– Здравия и тебе, и твоим деткам, – слетело с горьких, пересохших уст Жданы. – Ты целительница, я знаю… Но я не ради исцеления пришла. Я искала могилу твоей матушки, а нашла… – Ком в горле преградил дорогу словам, и Ждана устремила плывущий, влажный взор на сосну.

– Ты знала её? – Глаза навьи посерьёзнели, став глубоко-лазоревыми, торжественными.

Ждана кивнула, теребя уголок носового платка.