Сад вздохнул вместе с Берёзкой, роняя последние звездочки смеха, стих и погрустнел. Девушка выскользнула из объятий навьи и отошла, зябко обхватив себя руками.

– Это невозможно, Гледлид. Закрыв Калинов мост, моя супруга закрыла и моё сердце. Я не могу сейчас впустить туда больше никого… Всё здесь дышит ею, отовсюду на меня смотрят её глаза, а деревья, посаженные её руками, стоят на страже моей памяти о Светолике. Мне стыдно перед ними даже за мысли о ком-то другом.

– А такие мысли были? И о ком же? – В сузившихся лукавыми щёлочками глазах Гледлид опять зажёгся колючий блеск, но уже не холодный и не злой. – Уж не о сестрице ли Огнеславе? То-то я гляжу, она так задумчиво смотрит на тебя… А её супруга – слепая клуша-простушка, ничего в упор не замечает. М-м, да тут у вас, похоже, весьма занятный треугольничек вырисовывается! В тихом болотце, оказывается, кипят страсти!

– Опять твой яд! – Берёзка горько нахмурилась, уязвлённая в сердце, и легонько оттолкнула навью. – Слова не можешь сказать, не съязвив! Между мной и сестрицей Огнеславой ничего нет и быть не может. Она любит Зорицу и дочку, а я живу и дышу Светоликой, и ничего с этим сделать нельзя.

– Как скажешь. Прости… Привычка. – Гледлид развела руками, виновато улыбнулась, её лицо посерьёзнело от смущения – на сей раз, похоже, неподдельного. – Уж такой у меня злой язык – не щадит даже тех, кто мне нравится.

– Мало тебе было уроков? – грозно нахмурилась Берёзка.

– Нет, больше ты меня в колючие кусты не заманишь, – засмеялась навья.

Её черешнево-яркие, наливные губы приблизились и с тягучей ягодной мягкостью накрыли рот ошеломлённой девушки. Остолбенев в звенящем колодце из весеннего света, Берёзка сперва даже не воспротивилась поцелую, но потом упёрлась в плечи Гледлид и разорвала его.

– Что ты делаешь? – Голос прозвучал глухо и хрипло, сбитый взбудораженным дыханием.

– Исполняю твоё потаённое желание, – улыбнулась Гледлид.

– Не выдумывай, никогда я не желала этого, – с горячим негодованием в груди и жаром на щеках отстранилась Берёзка.

– «Вкусные, сладкие. Небольшие и округлые, как ягоды, внутри косточка. Окраска бывает разной. Бывает красная, как…» – Навья без усмешки, но с многозначительным видом изогнула бровь, а подушечка её большого пальца скользнула по губам Берёзки. – Как твой чудесный ротик, милая хозяйка сада. Ты знаешь, мой ум – это мощное, совершенное устройство, привыкшее к постоянной работе, а вот сердце валялось в груди пыльной шестерёнкой… Оно маленькое и неопытное, и я совсем не умею им пользоваться так, как это делаешь ты. У тебя – всё наоборот. Твоё сердце – непотопляемый корабль, на котором есть место для многих. И хоть ты сейчас сурово хмуришь брови, неприступная в своей скорби, я всё-таки смею надеяться, что когда-нибудь поплыву под его ослепительными парусами.

– Всё-таки язык у тебя ловко подвешен. – Берёзка с коротким смешком легонько ударила Гледлид в плечо кулаком. – Но ты ведь не женщина-кошка… Почему я, почему не кто-то из навиев-мужчин?

– Там, где я выросла, отношения между женщинами… скажем так, особая дружба… не считается странной. – Гледлид лисьим хвостом обвилась вокруг Берёзки, поймав её в кольцо объятий. – Почему-то мне кажется, что и тебе это знакомо.

Берёзка решительно высвободилась: ей стало зябко и неуютно. Сначала навья поймала её взгляд и мысль о губах-черешнях, теперь подбиралась к похороненному в сердце Зайцу… Это следовало остановить сейчас, пока всё не зашло слишком далеко, и не пришлось горько сожалеть и казнить себя.

– Гледлид, запретить тебе тешить себя надеждой я не могу, – устало вздохнула Берёзка. – Но и дать тебе ничего, кроме дружбы, тоже. Обычной дружбы, а не той, которую ты имеешь в виду. Я просто не могу сейчас думать об этом. Моё сердце… как ты сказала – корабль? Так вот, оно выброшено на мель. А вернее, Светолика просто забрала его с собой – туда.

– Она не могла так поступить с тобой. Не верю. – Навья снова осторожно, вкрадчиво завладела пальцами девушки, сжала их, поднесла к губам и коснулась лёгким, как цвет яблони, поцелуем. – Впрочем, я не смею тебе навязываться. Надеюсь только, что ты больше не будешь от меня убегать.

– Только ежели ты приучишь себя держать свой язык на привязи, – засмеялась Берёзка.

Опять сад расправил грудь и задышал, перезваниваясь весёлыми отголосками, а ветер пустился в пляс с опадающими лепестками. Гледлид блеснула искренней, светлой улыбкой – без капли яда.

– От твоего смеха всё вокруг оживает. За него можно всё отдать – и ум, и сердце и… жизнь. Скажи, что мне сделать, чтобы он звучал всегда?

– Я не знаю, – пожала плечами Берёзка, шагая вдоль белой кружевной стены из цветущей кустовой вишни. – Его нельзя предсказать, как погоду. Я не знаю, когда я снова смогу так смеяться… И смогу ли вообще.

– Сможешь обязательно. – Рука Гледлид тепло легла ей на плечо, но потом соскользнула: навья с сожалением вспомнила о сдержанности. – И с каждым днём – всё чаще. Я очень этого хочу. И верю, что так и будет.

– Берёзонька! Ох… Доченька, не чаяли тебя снова увидеть!

Матушка Милева, крепко стиснув Берёзку в объятиях, не вытирала слёз, обильно катившихся по руслам из морщинок. Сестрицы Первуши тоже прибежали из светёлки и кинулись обниматься, а Драгаш, ревниво расталкивая всех, кричал: