Будучи большой любительницей вкусно поесть, она умудрялась при этом оставаться стройной: видно, на службе сгорало всё «топливо» до последней крошки.

Маленькая Зарянка зашлась в плаче – тоже проголодалась, и Дарёна поспешила дать ей грудь Млады. Виски супруги стали совсем серебряными, пряди на них белели колосками седого ковыля, а в измождённо впалых ключичных ямках притаилась усталость. «Так не должно долее продолжаться», – с болью думала Дарёна, тщетно высматривая в её взгляде хотя бы искорку ласки и узнавания. И ела, и двигалась Млада мало, сильно спала с тела, и её чёрная с проседью голова на похудевшей шее клонилась на грудь бутоном увядающего цветка.

Первый летний месяц разноцвет ластился к окну тёплой голубой дымкой сумрака, вечерняя заря дотлевала на краю неба, а под подушкой у Дарёны прятался её кинжал. Сжимая его ножны, она как будто ощущала тепло руки Твердяны, и на солоноватых от слёз губах подрагивала улыбка. Зарянка тихо спала в колыбельке, а хриплое дыхание Млады опять обеспокоило Дарёну, и она, встав, принялась поворачивать супругу.

– На бочок, лада… На бочок, – шёпотом приговаривала она. – Так тебе дышать будет легче.

Ночь раскинулась звёздной тишиной, кинжал под подушкой грел руку Дарёны, и дрёма бродила на мягких лапах вокруг постели. Живая темнота дышала в углах, а дрёма-кошка ластилась к сердцу, мурлыча: «Муррр… муррр… Спи, Дарёнушка…» Та и рада была бы уснуть, но странное томление начинало давить на грудь, стоило только закрыть глаза. Тело с холодком проваливалось в пустоту, а на уши наползала жужжащая и шепчущая пелена жути, сквозь которую кто-то грустно и ласково окликал её по имени. Знакомый голос доносился из глубины минувших лет, щекоча сердце смутной печалью:

– Дарёна… Дитя моё…

Подняв голову от подушки, Дарёна обнаружила себя дома, в Звениярском. Детство обступило её пухово-мягкой тишиной опочивальни; рядом посапывали братцы – Радятко с Малом, ещё совсем маленькие, а сама она стала девчушкой из того времени, когда матушка вечерами рассказывала сказки о Белых горах, а отец служил княжеским ловчим и приносил с охоты дичь к столу. В кованом светце мерцала лучина, освещая сидевшего за столом Добродана, усталого и грустного, сцепившего пальцы замком. Сердце ёкнуло, Дарёна поднялась на локте. Страха не было, щемящая тоска звала к отцу – обнять его, запустить пальцы в светло-русые кудри, подёрнутые осенней паутинкой седины, покрывая поцелуями первые морщины на высоком лбу и перекидывая мостик через годы разлуки и отчуждения.

– Батюшка… – Шлёпая босыми ногами по половицам, Дарёна устремилась к отцу, а он, блестя слезинками в светлых глазах, раскрыл ей объятия.

– Дарёнка… Доченька, как же я по тебе истосковался, – шептал он, щекоча дыханием ей лоб и щёки.

Они вытирали слёзы друг другу, смеялись и снова плакали. Лучина трещала, пепел падал в плошку, а в окно заглядывала колдовская ночь, полная летающих огоньков. Отец вынес Дарёну на руках во двор, а она причёсывала пальцами его кудри. Светлячки стекались к ним, собираясь у ног и повисая на травинках; их сияние мягко освещало лица отца и дочери, окутывая их волшебством детского чуда и пропитывая ночь грустноватым, незыблемым покоем.

– Только ты можешь мне помочь, доченька. Только тебе под силу освободить меня, – шептал Добродан.

– Как я могу тебе помочь, батюшка? – спросила Дарёна со струящимися по щекам тёплыми ручейками слёз.

– Приди и коснись меня, – улыбнулся отец, и отблески светлячков наполняли его глаза колдовски-задумчивым хороводом искорок. – Просто коснись, и всё. Больше ничего не нужно.

Дарёна положила ладошку на отцовский лоб, но Добродан качнул головой.

– Не здесь и не сейчас. Это сон, а сделать это ты должна в яви. Возможно, я буду противиться тебе, но пусть это тебя не смущает. Будет трудно, но ты справишься. В тебе есть необходимая сила, чтобы свершить предначертанное. Помоги мне, Дарёнка. Я очень, очень устал.

Веки отца измученно опустились, лоб уткнулся в лоб Дарёны, а светлячки вились вокруг них в завораживающей медленной пляске. «Сон?» – эхо правды коснулось души лёгким крылом, но Дарёна почему-то совсем не удивилась. Это знание дремало в ней крошечным, размером с орех, сгустком света, но стоило его тронуть, как оно вспыхнуло и вытолкнуло её из детства в настоящее – в летнюю ночь, полную вздохов сада за окном, к спящим Младе и Зарянке.

Сердце гулко толкалось в груди, сумрак звенел, а кинжал под подушкой нагрелся в руке Дарёны. Она вынула это тёплое и живое чудо, и из ножен показался серебристо сияющий клинок, озаривший постель прохладно-лунным светом. «Неужели то самое?» – трепыхнулось сердце, а рука задрожала и едва не выронила кинжал. Трепеща на грани обморока, как язычок пламени гаснущей свечи, Дарёна прошептала:

– Матушка Твердяна… Это ты? Ты подаёшь мне знак?

Свечение клинка померкло на мгновение, а потом вновь усилилось – кинжал мигнул. И смех, и слёзы рвались наружу, сплетаясь в невыносимо щемящий клубок сладкой боли. Прижав клинок к груди, Дарёна зажмурилась и закусила руку, чтобы справиться с ураганным дыханием, рвавшим ей лёгкие. Кожей чувствовала она тёплое, совсем не пугающее присутствие кого-то невидимого и купалась душой в серебряном свете кинжала.