– Пусти-ка, – сказала она Дарёне, мягко отстраняя её от Радимиры. Её тонкие, бронзово-золотистые пальцы с острыми ногтями взяли лицо женщины-кошки за подбородок и приподняли его. – Ну и куда ты собралась, м? Нет, жизнь – слишком дорогой подарок, чтобы её вот так терять.

Из мешочка на шее черноволосой незнакомки сверкнул радужно-тёплый, прозрачный самородок; прижав его к груди Радимиры, она закрыла глаза, став сосредоточенно-суровой, неземной, как далёкие облака, подрумяненные закатом. На одно тихое мгновение сияние поглотило их обеих, а когда растаяло подснежниковым облаком, глаза Радимиры были открыты и смотрели в упор на смуглую целительницу. Руки женщины-кошки, ещё несколько мгновений назад безжизненные и слабые, поднялись и сомкнулись в кольцо объятий.

– Рамут?… – Набравший силу голос Радимиры покачнул закатное пространство между соснами.

Их лица сблизились, но поцелуй спугнутым призраком улетел в бестревожное небо над Рощей: пальцы той, кого назвали Рамут, ласковой преградой легли на губы Радимиры, ресницы опустились пушистыми опахалами, а брови сдвинулись крыльями чёрной птицы. Отступив назад, она сверкнула ярко-снежной улыбкой и растаяла в проходе. Радимира рванулась было вслед, но простыни не пускали.

– Рамут! Куда же ты? Да отвяжите меня кто-нибудь! – воскликнула она, досадливо и взволнованно дёргаясь.

Пальцы потрясённой Лесияры дрожали и не справлялись с узлами, и Дарёна пришла на помощь со своим кинжалом. Она перерезала ткань, и освобождённая Радимира устремилась в проход следом за Рамут.

– Ну и дела, – пробормотала княгиня, проводив её изумлённым взором, а Ждана прильнула к её плечу с тёплой, торжествующе-умиротворённой улыбкой.

Левкина оставалась безмятежно-мудрой и невозмутимой. Тронув Дарёну за рукав и приблизив губы к её уху, она молвила вполголоса:

– По-моему, тебя кое-кто ждёт дома.

Дарёна замерла в сосновой тишине, наполненной звонкой, пронзительной догадкой.

– Матушка, государыня Лесияра… Я… Мне надо домой, – только и смогла она пробормотать.

– Ступай, дитятко, – кивнула Ждана, и догадка Дарёны золотилась в солнечной глубине её глаз, как семечко в янтаре.

Дома Дарёну встретил сморённый вечерним солнцем сад. В его ленивом шелесте ей мерещился ласково-облегчённый вздох, и когда дверь открылась, Дарёна уже знала, что скажет плачущая от радости Рагна.

– Где тебя носит? Млада тебя зовёт!

Матушка Крылинка тоже утирала счастливые слёзы, гладя и вороша рано поседевшие кудри дочери. Млада сидела в постели с Зарянкой на руках, и на её губах впервые за долгое время проступала улыбка – пусть слабоватая и усталая, как осеннее солнце, но вполне осознанная, настоящая. Чувствуя нарастающую блаженную слабость, Дарёна ухватилась за дверной косяк; встреча с незабудковыми очами чёрной кошки надвигалась со сладкой неизбежностью, слишком прекрасная и яркая, чтобы устоять на ногах под её светлой тяжестью. Удивительное дело: ни разу не подвело Дарёну присутствие духа на поле боя, среди сражённых песней навиев; не лишилась она чувств от страха, когда глядела в жёлтые глаза Марушиных псов в лесу; не убежала Дарёна прочь и от жуткого отражения в зеркале из хмари, а рука её не дрогнула, нанося удар кинжалом обвившемуся вокруг тела щупальцу, но сейчас, под взглядом Млады, она сползла на пол по косяку, пронзённая знакомой ласковой синевой родных глаз.

– Дарёнка… Лада, что с тобой?

Нет, ей это не мерещилось: встревоженно-нежный голос принадлежал Младе. Цепляясь за него, как за соломинку, Дарёна боролась с властно подкосившей её счастливой слабостью. Млада, видно, хотела броситься к ней, но на руках у неё была малышка, да и сама она ещё не вполне вернула себе телесную силу после длительного пребывания в болезненной малоподвижности.

– Сиди, Младуня, сиди, мы сейчас… – Матушка Крылинка сама кинулась к Дарёне и, кряхтя, помогла ей подняться с пола. – Ну чего ты, чего ты? – пыхтела она. – От радости, что ль, обалдела? Ну-ка, вставай, не пугай Младу… Расселась тут… Вот так, другое дело.

Это было просто и тепло, как свежевыпеченный хлеб – уткнуться в родное плечо и ощутить в ответ объятия. Сколько раз ласка Дарёны оставалась безответной – сколько горьких, невыплаканных раз! Сейчас же Млада одной рукой прижимала к груди Зарянку, а другая нежным кольцом обнимала плечи Дарёны. Сколько раз её губы сохраняли безучастное безмолвие – сколько гулких, скорбных, пронзающих сердце раз… А теперь они щекотали мокрые щёки Дарёны и прижимались к её губам быстрыми, короткими поцелуями, слегка колкими и сухими, пристально-изучающими: Млада с закрытыми глазами, на ощупь обследовала её лицо, будто пыталась удостовериться – а та ли Дарёна рядом с ней? Обследование её удовлетворило, и она притиснула жену к себе – так крепко, как только могла.

– Благодарю тебя, лада… За дочку, за всё… За то, что ты есть.

Силы в её руках было ещё всё-таки немало, и Дарёна придушенно пискнула. С тихим смешком Млада чуть ослабила хватку, пожирая пристально-синим, тёплым взглядом её лицо, словно не могла налюбоваться.

– Вот и радость наконец-то в доме у нас, – смахивая со щёк слезинки, вздохнула матушка Крылинка. – А то всё горе да горе… Родительница-то твоя, Твердяна… Калинов мост они с Вукмирой закрыли, в утёсы обратились.