Он помолчал, разглядывая лицо собеседника, потом продолжил:

– Что, если попробовать жить так, чтобы каждый свой шаг, любое дело, все свершения посвящать любви – вашей Екатерине Сергеевне?

– Звучит патетично. «Жить во имя любви»…Красивая фраза, – Циолковский криво усмехнулся. В глазах защипало. – Вы всех своих марионеток на ветвях времени вот так наставляете, да?

Тень обиды скользнула по лицу Волянецкого.

– Не всех, – произнес он, поджав губы. – Обычно всё намного проще: мы во сне ретранслируем в человеческую психику всё то, что хотим донести до конкретного субъекта, который нас интересует. Обычно эти трансляции – простая калька событий из ранее построенных миров. Разумеется, с некоторыми корректировками по содержанию, – чтобы внушение подействовало именно так, а не иначе.

– Ловко! Вы двигаете нас, живущих на ветвях времени, как шахматные фигуры! Как оловянных солдатиков, расставленных на столе!

– Не совсем так, – Волянецкий по-прежнему пытливо смотрел в лицо собеседника, чуть наклонив голову влево и прищурив глаза. – За субъектом внушения всё равно остается свобода выбора. Наши «ночные картинки» – всего лишь рекомендация, яркое описание одного из возможных способов действий. А далее человек волен выбирать свой жизненный путь сам.

– Значит, всё-таки выбор есть, – Игнатий чуть смягчился, опустил голову.

– Кроме того, такие внушения применяются чрезвычайно редко, только в кризисных жизненных ситуациях, – продолжил Чеслав Сэмюэль. – Мы ценим право человека быть самим собой.

– Но ко мне вы решили явиться лично, – Циолковский снова поднял взгляд на гостя. – Почему?

– Потому что однажды, много лет назад, со мной случилась похожая история, – тихо сказал Волянецкий и грустно улыбнулся. – И я едва не наделал глупостей…

Некоторое время они сидели молча.

– Извините, – сказал Игнатий. – Я, кажется, был излишне дерзок.

– Да нет, ничего, – Волянецкий пожал плечами.

– Жить ради любви, – произнес Игнатий почти шепотом. – Ради памяти Катеньки…

Он уставился отсутствующим взглядом куда-то в пространство над головой гостя.

– Вот так обстоят дела, Игнатий Константинович, – Чеслав Сэмюэль пружинисто встал со стула и шагнул к окну. Выглянул наружу и констатировал:

– Уже почти рассвело. Мне пора уходить.

Циолковский вскинулся, поднялся с табурета:

– Так быстро? И вы мне больше ничего не скажете?

– А что я могу вам еще сказать? – Волянецкий обернулся к собеседнику. – Дать инструкции? У вас полная свобода выбора. Право строить свою жизнь так, как вы захотите. А мне следует исчезнуть, не оставив следов. Я даже патроны в вашем нагане вернул в исходное состояние.

– Это, наверное, чрезвычайно интересно – строить разные вселенные, – сказал Игнатий задумчиво.

– Это очень трудно, Игнатий Константинович, – Волянецкий вздохнул. – Всё равно, что прожить жизнь.

Он улыбнулся, широко и дружески:

– У вас сейчас есть возможность создать новый мир. Такой, какой вы захотите. И я верю, что у вас это получится! Ну а теперь до свидания!

– Мы еще встретимся?

– А это всецело зависит от вашего выбора, – Чеслав Сэмюэль лукаво прищурился. – У нас же, у миростроителей, не принято оставлять на произвол судьбы тех, кто смог удачно построить свой собственный мир. До встречи!

Волянецкий быстро шагнул вперед и совершенно бесшумно вошел в стену. Что-то большое тенью мелькнуло за окном.

Игнатий рванулся вперед, выглянул наружу, пошарил глазами по небу, но ничего не увидел. Гость из ниоткуда бесследно растворился в пространстве и времени.

Циолковский вернулся к столу, взял наган, повертел в руках.

– Жить во имя любви, – сказал почти шепотом. – Во имя моей Катеньки…

За окном над крышами домов оранжево-розовым пожаром разгорался рассвет.

На огневую позицию выдвигаться начали еще заполночь.

Бронепоезд двигался скрытно: не зажигая огней, неспешно, лишь иногда постукивая колесами на стыках рельс.

Игнатий Константинович нервничал ужасно. Сначала бледный, напряженный, как струна, ходил из угла в угол в оружейном отсеке. Как маятник в часах на стене: туда-сюда, туда-сюда. Потом не выдержал, отправился лично проверять все шесть установок в соединенных общим коридором бронированных вагонах. Ни за что, ни про что, из-за сущего пустяка, обругал по матери прапорщика Ворошилова. Тут же извинился, дружески потрепал по плечу.

Клим Ворошилов только рукой махнул: понимал, что капитан Циолковский сейчас слегка не в себе. Оно и понятно. Испытание предстоит весьма серьезное: первое боевое применение установок «К-1». Труд едва ли не десятка последних лет. Бессонные ночи в конструкторском бюро и цехах паровозного завода. Бесчисленные испытания на секретном полигоне около Луганска, в жару, в дождь и в холод. Эх, да разве ж всё упомнишь?