Стихотворения и поэмы
вернуться

Светлов Михаил Аркадьевич
Шрифт:

40. НЭПМАН

Я стою у высоких дверей, Я слежу за работой твоей. Ты устал. На лице твоем пот, Словно капелька жира, течет. Стой! Ты рано, дружок, поднялся. Поработай еще полчаса! К четырем в предвечернюю мглу Магазин задремал на углу. В ресторане пятнадцать минут Ты блуждал по равнине Меню, — Там, в широкой ее полутьме, Протекает ручей Консоме, Там в пещере незримо живет Молчаливая тварь — Антрекот; Прислонившись к его голове, Тихо дремлет салат Оливье… Ты раздумывал долго. Потом Ты прицелился длинным рублем. Я стоял у дверей, недвижим, Я следил за обедом твоим. Этот счет за бифштекс и компот Записал я в походный блокнот, И швейцар, ливреей звеня, С подозреньем взглянул на меня. А потом, когда стало темно, Мери Пикфорд зажгла полотно. Ты сидел недвижимо — и вдруг Обернулся, скрывая испуг,— Ты услышал, как рядом с тобой Я дожевывал хлеб с ветчиной… Две кровати легли в полумгле, Два ликера стоят на столе, Пьяной женщины крашеный рот Твои мокрые губы зовет. Ты дрожащей рукою с нее Осторожно снимаешь белье. Я спокойно смотрел… Всё равно, Ты оплатишь мне счет за вино, И за женщину двадцать рублей Обозначено в книжке моей… Этот день, этот час недалек: Ты ответишь по счету, дружок!.. Два ликера стоят на столе, Две кровати легли в полумгле. Молчаливо проходит луна. Неподвижно стоит тишина. В ней — усталость ночных сторожей, В ней — бессонница наших ночей. 1925

41. ТОВАРИЩАМ

На Мишку прежнего стал непохож Светлов, И кто-то мне с упреком бросил, Что я сменил ваш гул многоголосый На древний сон старух и стариков. Фронты и тыл… Мы вместе до сих пор уж. Бредем в строю по выжженной траве. И неизвестно нам, что каждый человек Наполовину — вор, наполовину — сторож. Мы все стоим на пограничьях рас И стережем нашествие былого, Но захотелось мне, как в детстве, снова Разбить стекло и что-нибудь украсть. Затосковала грудь и снова захотела Вздохнуть разок прошедшим ветерком. И, чтоб никто не мог прокрасться в дом, Я голову свою повесил над замком И щель заткнул своим высоким телом. И пусть тоска еще сидит в груди. Она умолкнет, седенькая крошка: Пусть я ногою делаю подножки Другой ноге, идущей впереди, — Я подружу свои враждующие ноги И расскажу, кому бы ни пришлось, Что, если не сбиваться вкось, Будет трудно идти По прямой дороге. 1925

42. «Вон там, в скучающих полях…»

Вон там, в скучающих полях, Сошлась и не уйдет земля, И небо в черный час над городами Выбросило звездную рекламу, И только изредка вдали Завод огнями шевелит. Он должен, хмурый и угрюмый, Вести полей такую уйму, И жалуется мне обычно, Что тяжело, но что привычно; И впереди полей — его обоза — Дымит его труба, словно труба паровоза, И вспомнилось мне: бежит паровоз от погони И сорок вагонов гонит, И пусть бы их было не сорок, а сто, а более ста, Паровоз бы бежал, Паровоз бы спешил, Паровоз бы устал, но бежал. Так и ты, завод! Наяву и во сне Гонишь в дождь и в снег, Гонишь в ночь и в день Беспрестанный состав деревень. 1925

43. «Ночью, в полчаса второго…»

Ночью, в полчаса второго, Загудел над крышей провод, И я понял: отслужив года, Ожидают смерти провода. Кровь пошла не скоро и не грея, Нервы снова вызвали тоску: Если электричество стареет, Сколько в юности моей секунд? Сколько времени еще осталось Мне брести до станции Усталость? В строимый огромный дом Я боюсь явиться стариком. Я боюсь, что за пространством будней, На веселом празднике машин Под руку старуху подадут мне, Скажут: на тебе — пляши. И еще меня гнетет забота: Далеко не кончена работа. И еще берет меня тоска: Устает, работая, рука. Каждый день меня иному учит И никак не может научить… Тяжело мне, как навозной куче, Только кучей удобренья быть. И она бы иногда хотела Выпрямиться круглым телом, И под ласковым взглядом дня Хоть бы раз перестать вонять. Вся земля ей будто бы чужая, Близких нет, она — ко мне: Я сумею с нею наравне Стариться во славу урожая. 1925

44. КНИГА

Безмолвствует черный обхват переплета, Страницы тесней обнялись в корешке, И книга недвижна. Но книге охота Прильнуть к человеческой теплой руке. Небрежно рассказ недочитанный кинут, Хозяин ушел и повесил замок. Сегодня он отдал последний полтинник За краткую встречу с героем Зоро, Он сядет на лучший из третьего места, Ему одному предназначенный стул, Смотреть, как Зоро похищает невесту, В запретном саду раздирая листву. Двенадцать сержантов и десять капралов Его окружают, но маска бежит, И вот уж на лошади мчится по скалам, И в публику сыплется пыль от копыт. И вот на скале, где над пропастью выгиб, Бесстрашный Зоро повстречался с врагом… Ну, разве покажет убогая книга Такой полновесный удар кулаком? Безмолвствует черный обхват переплета, Страницы тесней обнялись в корешке, И книга недвижна. Но книге охота Прильнуть к человеческой теплой руке. 1925

45. ПРИЗРАК

Я был совершенно здоровым в тот день, И где бы тут призраку взяться? В двенадцать часов появляется тень Без признаков галлюцинаций. (Она не похожа на мертвецов, Являвшихся прежде поэтам, Ей френч голубой заменяет покров, И кепка на череп надета. Чернеющих впадин безжизненный взгляд Под блеском пенсне оживает. И таза не видно — пуговиц ряд Наглухо всё закрывает.) — Привет мой земному! — Здорово, мертвец! Мне странно твое посещенье. О, я ведь не Гамлет — мой старый отец Живет на моем иждивенье. Зачем ты явился? О тень, удались! Ведь я (что для призрака хуже?) По убеждениям — матерьялист И комсомолец к тому же. Знакомство вести с мертвецами давно Для нас подозрительный признак. Поэтам теперешним запрещено Иметь хоть малюсенький призрак. И если войдет посторонний ко мне И встретит нас — определенно Я медленно буду гореть на огне Уклонов, Уклонов, Уклонов… Мне голосом тихим мертвец отвечал С заметным загробным акцентом: — Мой друг! Я в твоем общежитье стучал В двери ко многим студентам. — Уйдите! — они мне кричали в ответ Дрожащими голосами. — Уйдите! Вон там проживает поэт, Ведущий дела с мертвецами. О друг мой земной, не гнушайся меня, Забудем о классовой розни. По вашей столице я шлялся два дня, Две ночи провел на морозе. Я вышел из гроба как следует быть: С косою и в покрывале (Такие экскурсии, может быть Ты вспомнишь, и прежде бывали). Но, только меня увидали в лесу В моем облачении древнем, Безжалостно отобрали косу И отослали в деревню. Я в город явился, и многих зевак Одежда моя удивляла. — Снимай покрывало, старый чудак! Кто носит теперь покрывала? Они выражали сочувствие мне И, чтоб облегчить мои муки, Мне выдали френч, подарили пенсне, Надели потертые брюки. Тяжел и неловок мой жизненный путь, Тем более, что не живой я. О друг мой живущий! Позволь отдохнуть Хотя б до рассвета с тобою. Он встал на колени, он плакал, он звал, Он принялся дико метаться… Я был беспощаден. Я призрак прогнал, Спасая свою репутацию. Теперь вспоминаю ночною порой О встрече такой необычной… Должно быть, на каменной мостовой Бедняга скончался вторично. <1926>

46. ЛЕГЕНДА ОБ АНГЛИЙСКИХ ШАХТЕРАХ

Если земля недовольна судьбою — Уголь трясется в ее груди. Слышишь, товарищ? — внизу, под тобою, Пересыпаясь, уголь гудит. Эту легенду о первом забое, Брат мой британский, ты выучишь скоро. Ночь, говорят, была голубою (Странная ночь для шахтера!). Горе вселилось под ветхие крыши, Плети свистели… И от испуга Древние звезды поднялись повыше, Древние люди запрятались в уголь. Тусклый фонарик в руке закачался В эту подземную ночь без рассвета… Брат мой! Ручаюсь: до этого часа Люди не знали черного цвета. С каждым ударом на добрую сажень Уголь отскакивал. Ну-ка, быстрее!.. Старческим шагом, покрытое сажей, Время сползало в глубь галереи. Хмуро молчал неприветливый уголь, Шли вагонетки, и рельсы сверкали… Где же ты, нежность? И люди подругу Сами себе из угля высекали. Лошадь слепая ребенка качала, Грустною нянькой уселось молчанье… Молодость! Где же твое начало? Где же, о старость, твое окончанье? Участь отца повторяется дважды, Черное племя рождалось, и снова — Стук вагонеток… Но, брат мой, однажды Люди внизу докопались до слова. И за молчанья разорванным кругом Шахта, как пламенем, криком объята: «Хватит! Довольно! Не правда ли, уголь?» Уголь ответил: «Вы правы, ребята!» Люди поднялись по узким проходам, Утро их встретило красным рассветом… Брат мой! Ручаюсь: до этого года Люди не знали красного цвета. <1926>

47. ЛИРИЧЕСКИЙ УПРАВДЕЛ

Мы об руку с лаской жестокость встречаем: Убийца спасает детей и животных, Палач улыбается дома за чаем И в жмурки с сынишкой играет охотно. И даже поэты беседуют прозой, Готовят зачеты, читают рассказы… Лишь вы в кабинете насупились грозно, Входящих улыбкой не встретив ни разу. За осенью — стужа, за веснами — лето, Проносятся праздники колоколами, Таинственной жизнью в тиши кабинетов Живут управляющие делами. Для лета есть зонтик, зимою — калоши, Надежная крыша — дожди не прольются… Ах, если б вы знали, как много хороших На складах поэзии есть резолюций! Ведь каждая буква из стихотворенья В любой резолюции сыщет подругу, Но там, где начертано ваше решенье, Там буквы рыдают, запрятавшись в угол… Суровый товарищ, прошу вас — засмейтесь! Я новую песню для вас пропою. Улыбка недремлющим красноармейцем Встает, охраняя поэму мою. Устало проходит эпический полдень, Лирический сумрак сгустился над нами. Вы слышите? Песнями сумрак заполнен, И конница снова звенит стременами. Ах, это, поверьте, не отблеск камина — Теплушечный дым над степями заплавал. Пред нами встает боевая равнина Огромною комнатой смерти и славы. Артиллерийская ночь наготове, Ждет, неприятеля подозревая… Атака! Я снова тобой арестован, Тебя вспоминая в теплушке трамвая. Суровый товарищ! Солнце заходит, Но наше еще не сияло как следует. Прошу вас: засмейтесь, как прежде бывало, У дымных костров за веселой беседою. На нас из потемок, даруя нам песни, Страна боевая с надеждой глядела… Страна боевая! Ты снова воскреснешь, Когда засмеются твои управделы. Ты снова воскреснешь, ты спросишь поэта: «Готова ли песня твоя боевая?» Я сразу ударю лирическим ветром, Над башнями смеха улыбку взвивая. <1926>