Шрифт:
4
Посреди необъятных болот Середина поэмы встает, И во тьме зажигается стих И горит, чтоб согреть часовых. Неспокойная полночь болот. Разводящий не скоро придет. «В этой тьме погибать не резон, — Мы пропали с тобой, Либерзон! Хорошо б на минутку прилечь… И зачем нам болото беречь?..» Эта сырость, как черный туман… Пропадает Можаев Иван… Над болотом гортанная речь: «Нам приказано — Надо стеречь. Скоро смена, Рассвет недалек. Успокойся, Ванюша, дружок!» Раздвигая болотную хмарь, Поднимает поэма фонарь, И стоит на посту, освещен, Молодой Моисей Либерзон. Посреди болотных пустырей Он стоит, мечтательность развеяв, — Гордость нации, Застенчивый еврей, Боевой потомок Маккавеев. Под затвором Молчалив свинец… Где теперь его отец? (Он, наверное, в тишине ночной Медленно читает Тору, Будто долг свой Тяжкий и большой По часам выплачивает кредитору.) Влажен штык, И отсырел приклад… Моисея неподвижен взгляд: (Может быть, ему издалека Запылала смуглая щека Дочери часовщика?..) Полночь бродит над часовыми, Мир вокруг без остатка вымер. На четырнадцатой версте Пробегает сухая степь, Там усталая спит Расея Без Ивана И Моисея… Пусть в тумане заперты пути, Не грусти, Можаев, Не грусти! Ты не тот, кто ловит голубей, Не робей, Ванюша, Не робей! «Я грущу, товарищи, по дому, Дума мучает меня одна: Для чего мне, парню молодому, Молодость бесплатная дана? Для того ли я без отдыха работал, Для того ли я страдал в бою, Чтобы это темное болото Засосало голову мою?.. В этой тьме погибнуть не резон, Очень скучно умирать мне без людей… Посади меня на лошадь, Либерзон, Дай мне в руки саблю, Моисей! Я тебе промчусь, как атаман, Я врагов Повырубаю враз, Только, друг мой, Убери туман От моих заиндевевших глаз! Буду первым я в жестокой сече. С вытянутой саблей поперек… Мы еще проскачем, Моисейчик, Мы еще поборемся, браток! Или будет нам обоим крышка, Иль до гроба будем вместе жить… Никогда не думал я, братишка, Что могу я Жида полюбить. Я тебя своей любовью грею, Я с тобою мучаюся тут, Потому что на земле евреи Симпатичной нацией живут… Долго ли осталось нам томиться, Скоро ли окончится поход? Говорят, что скоро заграница Тоже по-советски заживет. И наступит времечко такое, И пойдут такие чудеса, Чтобы каждый дом себе построил, Чтобы окна выходили в сад. Старой жизни Навсегда капут, Будет жизнь Куда вкусней и гуще, Будет хлеб — Пятиалтынный пуд, И еще дешевле — неимущим. Будет каждый жить свой долгий век, В двести лет Справляя именины… Я хотя и темный человек, Ну а всё же Верю в медицину…» Мир вокруг без остатка вымер, Полночь бродит над часовыми… «Эх, Моисейчик, Такие дни! Очень скучно мне и обидно — Мы с тобою Совсем одни, Даже пса — и того не видно… Мы вернемся с тобой едва ли, — Над болотами Ночь темна… Как живет теперь Моя Валя? Что поделывает она? Помню, С ней отводил я душу И голубил ее И ласкал, Я над милой своей Валюшей, Словно мост над рекою, стоял… Ветер в поле Всю ночь бежит По разбросанным зеленям… И Валюша одна сидит И, наверное, ждет меня. Вот вернусь я, Построю дом, Тесно выложу кирпичи… Не дадут кирпичи — Украдем. (Ты смотри, жидюга, Молчи!..)» И мечты Рассыпались вслепую, И пронесся ветер впопыхах, Будто музыка прошла, танцуя, На своих высоких каблуках. Утомленная спит Расея Без Ивана И Моисея… Выше, выше голову, Моисей Самойлович! Песню мою на тебе, Иван Игнатьевич! Возьми и неси ее Над нашей Россиею!.. 5
Скорый поезд Сквозь снега летит, Самуил Израилевич спит. Приближаются с двух сторон Царь Давид И царь Соломон. «Рад вас видеть, друзья, всегда, Я в Житомир… А вы куда?» Тихо слушает весь вагон, Что рассказывает Соломон, Говорят о делах И о родине Два царя И один верноподданный. Тихо вслушивается Вагон. Тихо жалуется Либерзон: «Сын мой умер Во цвете лет… Почему его с вами нет? Мой наследничек, Мой сыночек! Ты приснись мне Хоть разочек!..» Кроткой лаской До зари Утешают его цари… Поезд круто затормозил, Просыпается Самуил… Пассажиры кругом сидят Очень мирно И очень мило. И глядит Можаев Игнат На смущенного Самуила. (Часто думаешь: Враг далёко — Враг оказывается Под боком…) Беспощадная ночь погрома… Самуил опускает взгляд. Пусть враги, Но всё же — знакомы… «Здравствуйте!» — «Очень рад!» И улыбка дрожит виновато В поседевших усах Игната. И неловок, и смущен, Говорит он, заикаясь: «Извиняюся, Либерзон, За ошибку свою извиняюсь! Был я очень уж молодым, И к тому же довольно пьяным, Был я темным, Был слепым, Несознательным хулиганом…» И стучит, стучит учащенно Сердце старого Либерзона. Эта речь его душу греет, Словно дружеская услуга… Извиниться перед евреем — Значит стать его лучшим другом. «Я очень доволен! Я рад чрезвычайно! Допускаю возможность, Что погром — случайность, Что гром убил моих дочерей, Что вы — по натуре Почти еврей… Знаете новость: Умер мой сын! Сижу вечерами один, Один! Глухо стучит одинокий маятник… Игнатий Петрович, Вы меня понимаете?» Только ветер и снег за окном, И зари голубое зарево, И сидят старики вдвоем, По-сердечному разговаривая… Пробегая леса и степи, Вьюга мечется по Руси… Человеческий теплый лепет, Вьюга, вьюга, Не погаси! Чтобы поезд в снегу не увяз, Проведи по путям вагоны, Чтобы песня моя неслась От Можаева К Либерзону. Чтобы песня моя простая, Чтобы песня моя живая Громко пела бы, вырастая, И гудела б, ослабевая… 1927 76. САККО И ВАНЦЕТТИ
77–81. ПЕРЕВОДЫ ИЗ А. МКРТЧЬЯНЦА
(Армения)
«Из воздушного гарема…»
1. «Греческое тело обнажив…»
2. «Молодое греческое тело…»
3. «Дикая моя натура!..»
4. «Молодость слезами орошая…»
82. СТАРОСТЬ
83. БАЛЛАДА
84. ПОХОРОНЫ РУСАЛКИ
И хотела она доплеснуть до луны Серебристую пену волны. Лермонтов
Рыбы собирались В печальный кортеж, Траурный Шопен Громыхал у заката… О светлой покойнице, Об ушедшей мечте, Плавники воздев, Заговорил оратор. Грузный дельфин И стройная скумбрия Плакали у гроба Горючими слезами. Оратор распинался, В грудь бия, Шопен зарыдал, Застонал И замер. Покойница лежала Бледная и строгая. Солнце разливалось Над серебряным хвостом. Ораторы сменяли Друг друга. И потом Двинулась процессия Траурной дорогою. Небо неподвижно. И море не шумит… И, вынув медальон, Где локон белокурый, В ледовитом хуторе Растроганный кит Седьмую папиросу, Волнуясь, Закуривал… Покойницу в могилу, Головою — на запад, Хвостом — на восток. И вознеслись в вышину Одиннадцать салютов — Одиннадцать залпов — Одиннадцать бурь Ударяли по дну… Над морем, Под облаком Тишина, За облаком — Звезды Рассыпанной горсткой… Я с берега видел: Седая волна С печальным известьем Неслась к Пятигорску. Подводных глубин Размеренный ход, Качающийся гроб — Романтика в забвенье. А рядом Величавая Рыба-счетовод Высчитывает сальдо — Расход на погребенье. Рыба-счетовод Не проливала слез, Она не грустила О тяжелой потере. Светлую русалку Катафалк увез, — Вымирают индейцы Подводной прерии… По небу полуночному Проходит луна, Сказка снаряжается К ночному полету. Рыба-счетовод Сидит одна, Щелкая костяшками На старых счетах. Девушка приснилась Прыщавому лещу, Юноша во сне По любимой томится. Рыба-счетовод Погасила свечу, Рыбе-счетоводу Ничего не приснится… Я с берега кидался, Я глубоко нырял, Я взволновал кругом, Я растревожил воду, Я рисковал как черт, Но не достал, Не донырнул До рыбы-счетовода. Я выполз на берег, Измученный, Без сил, И снова бросился, Переведя дыханье… Я заповедь твою Запомнил, Михаил, — Исполню, Лермонтов, Последнее желанье! Я буду плыть Сквозь эту гущу вод, Меж трупов моряков, Сквозь темноту, Чтоб только выловить, Чтоб рыба-счетовод Плыла вокруг русалки С карандашом во рту… Море шевелит Погибшим кораблем, Летучий Голландец Свернул паруса. Солнце поднимается Над Кавказским хребтом, На сочинских горах Зеленеют леса. Светлая русалка Давно погребена, По морю дельфин Блуждает сиротливо… И море бушует, И хочет волна Доплеснуть До прибрежного Кооператива. 1928