— По скольку трудодней тогда зарабатывали? — пытаюсь я углубить разговор.

— А у меня до войны бывало по девятьсот трудодней, даже по тысяче. Это надо понять, не плясали — работали.

— Выходит, с вас и начался колхозный род у Брылевых?

— Нет-нет, — поправляет меня хозяйка. — Я, считай уж, второй укос. У меня и мама была колхозницей. А теперь уж и я сама дослужилась до ветеранов. Недавно даже медаль вручили, пионеры цветы поднесли…

— Хорошее дело — медаль.

— Ясно дело — хорошее. А у меня уж она вторая. Одну медаль, значит, за войну присудили, а эту вот — за труды… — Она открыла шкафчик, взяла шкатулку, в которой лежит медаль «Ветеран труда». Я попросил ее падеть эту медаль, но хозяйка качает головой:

— В будний день не хочу. Вот будут праздники — и надену. — Она бережно укладывает медаль обратно в шкатулку. Руки у нее сильно подрагивают, и я отвожу глаза. Она видит мое движение и поджимает губы:

— Что, не глянутся мои рученьки?

— Зачем вы?..

— Ну вот — зачем, почему… — Она усмехается. — Я бы и сама на них не глядела. Как погода, как осень, так и крутит их, выворачивает. Они еще в войну у меня распухали. Не поверишь, даже доить не могла. Правда-правда, выпадали такие деньки. Да куда денешься — все равно ведь доила. Но особенно тяжело было у нас с водопоем… Ты бы про то время куда-нибудь написал? Они там, в окопах, сидели, стреляли, а у нас тут чем не окопы? Так что мою просьбу запомни.

— Напишу, напишу, — успокаиваю я хозяйку, и она согласно кивает, потом неожиданно хмурится и дотрагивается до моего плеча:

— Ну вот… Значит, гонишь коровушек на Тобол или обратно с Тобола, а на тебе все коробом смерзлось. И голяшки уж побелели, озноб… — Она остановилась на полуслове, прислушалась… Наверное, к сердцу, к дыханию. Потом снова заговорила:

— Ну а как? Ведь ни валенок, ни чулок мы не видали. Все для фронта — этим и жили… А весной нас, доярок, все время отвлекали на пашню. Я у Константина Осипова работала на прицепах. За день-то наездишься — на рычагах да на ухабах, а к ночи — снова на дойку. Кого-нибудь подменяешь. Вот и проворонила тогда свои рученьки. Не сберегла. — Она смотрит мне прямо в лицо и щурит глаза. И не поймешь: то ли смеются они, то ли плачут. И мне тоже тяжело — теснит горло тугая спазма. А в голове — разные думы…

Ну на кого все-таки они похожи?.. И вдруг неожиданно приходит ответ — да если они и на кого-то похожи, то прежде всего — на своих детей. И дети — тоже на них похожи! Вот, к примеру, Виктор Брылев. У него все от матери — и лицо, и ухватки. И даже голос такой же — неторопливый, пологий. Лишнего никогда не скажет, но зато уж каждое слово — в дело… Она точно слушает мои мысли:

— А я тебе все же хотела похвастаться сыном. Он у меня сильно дорого стоит. Мой Витенька тридцать лет уже за баранкой. И все — в одном колхозе и на одной ферме. Он самостоятельный у меня, надежный. — И мать улыбается, и я улыбаюсь. Радуюсь, что она прочитала все мои мысли и начала разговор о сыне.

— Про него в областной газете даже писали. И по радио говорили, и портрет рисовали. И в нашем музее, да!.. И в музее есть про сынка. Все правильно там, но только Витя мой еще лучше. Ты не думай, что я выхваляюсь. Он у нас член правления колхоза. Сейчас молоко отвозит на молокозавод. И всегда без задержки. Наш председатель Архипов им не нахвалится. И доярки его уважают. Он у них вроде как контролер. Только и покрикивает — промывайте, бабы, как следует фляги, чтоб ни одной соринки, чернинки. И доярки не обижаются, понимают… А ты мне вроде не веришь?

— Я вам верю, верю… — успокаиваю хозяйку. И она опять продолжает:

— А на работе его уж только по отчеству — Виктор Алексеевич да Виктор Алексеевич. И заслужил! Бывает, кто-нибудь скажет — что, мол, тебе, Алексеевич, больше всех надо? Ты, мол, и в правлении у нас, и на ферме, А сынок в ответ: «Колхоз-то ведь — это дом родной. И все мы в этом доме хозяева. Так что надо хозяйничать, а не глазами моргать. И тогда труд в радость нам будет». Да, в радость, значит, не в тягость.

…«В радость, в радость…» — стучит настойчиво у меня в голове. А это потому, сын, что еще не все так работают. Ой, не все. Для иных труд — все-таки обязанность, тяжесть, и от этой тяжести бывает усталость. И хорошо, что еще есть такие, для которых такой усталости как бы не существует. Для них труд — вечный праздник души и тела. И среди них — сын Татьяны Самойловны, Виктор Брылев. Среди таких и ее внук — Володя Брылев, колхозный механизатор.

И опять хозяйка точно читает все мои мысли, точно видит насквозь:

— А теперь я тебе про Володю, про внука буду рассказывать. Мы же его в армию провожаем. Скоро, скоро совсем, вот-вот и подскачет день. Но ничего, пусть послужит, поучится. В армии-то нынче обучают всему. А потом вернется домой, и все пригодится…

— Вернется обратно в колхоз?

— А как же! — Она даже обиделась. Немного пот молчала, а потом снова: — А как же еще! Мы ведь, Брылевы, — сильно будем колхозны… Я вот и сама бы еще старинкой тряхнула да снова на ферму. Да кабы не болели еще мои рученьки…

— А вы коров своих помните?

— Ну вот еще, насмешил меня! Да разве можно забыть?.. Помню, в сорок третьем у меня были любимцы — Маша-Машенька, Чистятиха да Дурочка…

— А что значит Чистятиха, я не пойму?

Она рассмеялась:

— А чего понимать? Это в честь доярки назвали — Чистякова такая была. А потом ее корову мне передали. Ну а Дурочка — сам понимай. Такая дурная ходила, ох, и дурная… Но, правда, молока хоть залейся!.. Но ты меня все-таки удивил. Да как же можно было забыть? Это как про детей своих мне забыть?!