В наших краях эти картины вызвали большой интерес. Многие принадлежали кисти знаменитых художников. Их коллекционирование стало теперь главным интересом в жизни Тавенера. Второй его страстью были антикварные часы. И, глядя на замечательные изделия старинных часовщиков, на изящную антикварную мебель, я без труда поверил слухам о богатствах, укрытых в этих стенах.

Миссис и мисс Тавенер не остались с нами, а исчезли, едва виски было налито, но когда я допил свою стопку, дверь распахнулась, и в ней возникли они — удивительно похожие друг на друга в дорогих твидовых жакетах и шапочках, отделанных мехом. Миссис Тавенер, натягивавшая автомобильные перчатки, брезгливо посмотрела на мужа.

— Мы едем в Бротон, — сказала она. — Не знаю, когда вернемся.

Из-за ее плеча Джулия холодно смотрела на отца. Ее губы кривились.

Тавенер ничего не ответил. Он не шевельнулся, когда за окном взревел мотор и застучали брызнувшие из-под колес камешки. Потом пустыми глазами на ничего не выражающем лице посмотрел, как синеватое облачко выхлопных газов рассеивается над подъездной дорогой.

Меня мороз продрал по коже.

— Боюсь, мне пора, мистер Тавенер. Спасибо за виски.

Он словно бы только теперь вспомнил о моем присутствии. На его губах вновь заиграла дружеская улыбка.

— Не за что. Благодарю вас, что вы помогли старичку. Ему уже как будто стало много лучше.

В зеркале заднего вида его фигура на крыльце выглядела съежившейся и одинокой, а потом ее заслонила высокая живая изгородь.

Затем я поехал к заболевшей свинье почти на самую вершину Мастанг-Фелла. Сначала дорога вела по плодородной долине вдоль речки, в тени деревьев, мимо зажиточных ферм и сочных пастбищ, но когда машина свернула с шоссе на проселок, круто уходящий вверх, пейзаж вокруг начал меняться. И так резко, что это действовало ошеломляюще: деревья и кустарник уступили место голым каменистым склонам и милям стенок, сложенных из известняка.

И хотя долина щеголяла свежей зеленью молодой листвы, на этих высотах почки еще не раскрылись, — голые ветки на фоне неба все еще напоминали о зиме.

Проселок упирался в ферму Тима Олтона, и, затормозив у ворот, я в который раз спросил себя, каким образом ему удается сводить концы с концами на этих нескольких акрах, где трава прижималась к земле и жухла под ветром, дувшим здесь днем и ночью. Но как бы то ни было, много поколений творили это чудо — жили, тяжко трудились и умирали вот в этом доме, который вместе со службами укрывается за купами согнутых ветром деревьев, а камни его массивных стен изъедены тремя веками свирепой непогоды.

Почему кто-то выбрал для фермы подобное место? Открыв ворота, я оглянулся на проселок, уходящий между стенками вниз, вниз, вниз — туда, где на весеннем солнце сверкали белые галечники реки. Может быть, тот первый фермер остановился здесь, обвел взглядом зеленые просторы, вдохнул холодный живительный воздух и решил, что этого достаточно.

Я увидел, что через двор идет Тим Олтон. Двор не потребовалось вымостить булыжником или залить бетоном. Они просто счистили тонкий слой почвы, и между домом и службами протянулась наклонная площадка покрытой трещинами скальной породы. Не просто прочное покрытие, но вечное!

— Так на этот раз боров, Тим? — сказал я, и фермер мрачно кивнул.

— Ага. Вчера был здоровехонек, а утром, гляжу, валяется, точно сдох. Когда я его корыто доверху наполнил, он даже головы не поднял, а уж коли свинья от корыта рыло воротит, значит, дело неладно. — Тим засунул руки за широкий кожаный пояс, поддерживавший его не по росту большие брюки и словно готовый вот-вот переломить пополам его худую фигуру, и угрюмо повел меня в хлев. Несмотря на постоянную жестокую нужду, он был из тех, кто встречает неудачи бодро. Таким я его еще никогда не видел, и мне казалось, я понимаю почему. Свиньи для таких семей обладали особым значением.

Мелкие фермеры вроде Тима Олтона поддерживали свое существование с помощью нескольких коров: продавали молоко большим молочным хозяйствам или сбивали масло на продажу. И каждый год они кололи свинью (или две) для собственного потребления. У меня даже сложилось впечатление, что наиболее бедные семьи ничего другого вообще почти не едят. Оказывался ли я на ферме, когда там готовили завтрак, обед или ужин, из кухни всегда доносился один и тот же запах — жарящегося жирного бекона.

И добиться, чтобы свинья отличалась особой жирностью, было делом чести. Собственно говоря, на этих маленьких фермах высоко в холмах, где люди, и коровы, и собаки отличались худобой и поджаростью, толщина была уделом только свиней.

Я уже видел олтоновского борова. Недели две назад я зашивал разорванный сосок коровы, когда Тим похлопал меня по плечу и шепнул:

— Пойдемте-ка со мной, мистер Хэрриот. Я вам кое-что покажу.

И мы в хлеву засмотрелись, как чудовище весом не меньше трехсот пятидесяти фунтов запросто опустошает большое корыто мучной болтушки. Я помнил, какой гордостью светились глаза фермера, как он слушал хлюпанье и чавканье будто божественную музыку.

На этот раз картина была иной. Лежа на боку с закрытыми глазами, боров выглядел даже еще более огромным, точно выброшенный на берег кит. Его туловище закрывало весь пол закутка. Тим поболтал палкой в полном корыте, ласково подзывая борова, но тот не шелохнулся. Фермер поднял на меня измученные глаза.