— Плохо ему, мистер Хэрриот. Что-то с ним серьезное приключилось.

Я уже измерял температуру и присвистнул, когда посмотрел на шкалу термометра.

— Сорок два градуса! Да, это температурка!

Лицо Тима побелело.

— А, черт! Сорок два! Все, значит. Тут ему и конец.

Я ощупывал бок моего пациента и ободряюще улыбнулся в ответ на эти слова.

— Да нет, не тревожьтесь, Тим. Думаю, он выкарабкается. У него рожа. Вот пощупайте пальцем ему спину. Чувствуете утолщенные вздутия на коже? Это ромбы. Через несколько часов он весь покроется чудесной сыпью, но пока ее можно обнаружить только на ощупь.

— И вы его вылечите?

— Почти наверное. Вкачу ему хорошенькую дозу сыворотки и голову прозакладываю, что через пару дней он опять уткнется рылом в корыто. От рожи они почти всегда выздоравливают.

— Рад слышать, — сказал Тим, и по его лицу расползлась улыбка. — А то вы меня насмерть перепугали вашими сорока двумя градусами, чтоб вас!

Я засмеялся.

— Извините, Тим, я не хотел вас пугать. Меня высокая температура частенько больше устраивает, чем пониженная. Только время для рожи странноватое. Обычно мы с ней сталкиваемся в конце лета.

— Ладно уж, на этот раз я вам спущу. Идемте-ка, вымойте руки.

В кухне я наклонил голову, но все-таки задел затылком массивный свиной бок, свисавший с балки, и он закачался на своих крючьях. Толщина его местами достигала восьми дюймов сплошного белого жира. Лишь внимательно вглядевшись, можно было различить узенькую полоску мяса.

Миссис Олтон налила мне чашку чая, и, прихлебывая его, я поглядывал на Тима, который развалился в кресле, свесив руки почти до пола. На минуту он закрыл глаза, и его лицо стало безмерно усталым. Я в тысячный раз подумал о нескончаемом изнурительном труде, к которому сводилась жизнь этих мелких фермеров. Олтону было всего сорок, но от непомерных задач, которые он ставил своему телу, его спина уже сгорбилась, и вы могли прочесть историю его жизни по худым жилистым рукам, мозолистым, опухшим от работы пальцам. Он как-то сказал мне, что всего раз пропустил дойку — двенадцать лет назад, когда хоронил отца.

Я уже прощался, когда увидел Дженни, старшую дочку Олтонов. Она энергично накачивала шину своего велосипеда, прислонив его к стене прямо напротив кухонной двери.

— Собрались куда-то? — спросил я, и девушка поспешно выпрямилась, смахивая со лба прилипшие прядки волос.

Ей было около восемнадцати — тонкие черты лица, большие выразительные глаза. В ее неухоженной изящной миловидности было что-то от кружащихся кроншнепов, ветра, и солнца, и распахнутых просторов вересковой пустоши.

— Да, в деревню. — Она покосилась на дверь кухни. — Хочу отцу бутылку пивка привезти.

— В деревню! Путь неблизкий ради одной бутылки пива. Не меньше двух миль, а ведь назад дорога только вверх ведет. И вы туда отправляетесь из-за одной бутылки пива?

— Ну да, одной, — шепнула она, сосредоточенно пересчитывая на ладони несколько медяков в дополнение к шестипенсовику. — Отец всю ночь на ногах провел, ждал, когда молодая корова телиться начнет, ну и устал до смерти. Я быстро обернусь, чтобы к обеду у него было пиво. Он это любит. — Она бросила на меня заговорщический взгляд. — Это я ему сюрприз устрою!

В этот момент ее отец, все еще полулежавший в кресле, повернул голову и посмотрел на нее. Он улыбнулся, и на мгновение я увидел тихую безмятежность в его спокойных глазах, благородное достоинство в изрезанном морщинами лице.

Дженни несколько секунд смотрела на него из-под ресниц счастливым загадочным взглядом, потом быстро повернулась, вскочила на велосипед и понеслась под уклон с немыслимой скоростью.

Я последовал за ней куда медленнее, поставив вторую передачу, подпрыгивая и трясясь на камнях. В глубокой задумчивости я смотрел прямо перед собой, невольно сравнивая два дома, где я побывал в это утро, — великолепный особняк над рекой и лачугу из выветренных камней, которую только что покинул. Мои мысли переходили от Генри Тавенера с его прекрасным костюмом, ухоженными руками, книжными шкафами, картинами и старинными часами к Тиму Олтону в поношенных, затянутых под грудью брюках, еле держащихся на широком кожаном поясе, его ежедневному, ежемесячному, круглогодичному изнуряющему труду, без которого не прожить на голой беспощадной вершине холма.

И еще вновь и вновь мне вспоминались их дочери: презрение в глазах Джулии Тавенер, когда она смотрела на отца, нежность в глазах Дженни.

Сделать вывод оказалось не так-то просто. Наоборот, с каждой минутой становилось все труднее решить, кто из них имел больше радостей в своей жизни, такой непохожей на жизнь другого. Но когда я провел машину по последним ярдам поселка и выехал на ровный асфальт шоссе, внезапно ответ стал мне абсолютно ясен. Учитывая все, я, если бы меня поставили перед таким выбором, предпочел бы бутылку пивка.

Тристан распаковывал УСС. В бутылках содержалась густая красная жидкость, которая являла собой наше последнее достижение в борьбе с болезнями животных. Его полное название — Универсальное Средство для Скота — было написано на этикетках большими черными буквами, а под ними было пояснено, что средство эффективно при кашле, простудах, расстройствах желудка, воспаленных слизистых оболочках, родовом парезе, пневмонии, нарывах и вздутиях. Заканчивались слова на уверенной ноте: «Всегда приносит облегчение». Мы настолько часто читали эти этикетки, что почти поверили им.